– Гвен! Зови мать! Он был ее мужем, он не тронет ее! Зови, спасай Друста!

Ответа мамы мальчишка не услышал: с ревом прорванной плотины начала прибывать вода – до колен, до пояса, до груди… Мама подняла его, посадила на плечи – Друст заревел на всякий случай, но вода не пропала, и только папа кричал что-то, а потом…

Потом окрестные горы обернулись волнами.

Выше любых гор.

Они обрушились на них. Мерзкая соленая вода попала в рот и нос, такая противная… когда волна схлынула, то Друст принялся отплевываться.

Они оказались на островке посреди моря.

Папа кричал:

– Рианнон, стерва, подстилка, это твоя дочь и твой внук, спаси их от своего…

Последнего слова мальчик не понял.

Их островок был как плот – волны кидали его, но он не тонул.

А потом море стало стеной. Волна была выше башни – и обрушилась на них… Гвен и Друст завизжали от страха…

…обрушилась бы.

Эта стена воды налетела на невидимый утес. И раскололась.

Ирб что-то кричал про Рианнон… все слова были незнакомые. Но бабушка, кажется, поняла именно их – Друст увидел, как по гребням волн скачет белая кобылица. Мальчик никогда не видел мамину маму, но сразу догадался: это она. Это ее звал папа такими интересными словами.

– Спаси их, б…

Вероятно, Ирб хотел сказать «богиня».

Друст не понял, как оказался на спине белой лошади, мама села сзади, а папа…

– Папа!

Следующую волну Ирб отразить не смог.

– Па-апа-а-а!!! – звенел над ярящейся стихией крик ребенка.

– Папа! Папа! – кричал Друст, не понимая, где он, не видя, что моря больше нет.

– Успокойся, – незнакомая женщина… бабушка? – прижимала его к себе. – Будь мужчиной.

– Где папа?!

– Он погиб.

Друст заревел, отчаянно, до черноты, до слепоты…

Он не видел происходящего, не понимал, что белая кобылица несет их сквозь миры, не заметил, как они снова оказались в мире людей – подле незнакомого высокого замка. Не увидел и того, кто выбежал им навстречу.

Друст только почувствовал, что его сжимают руки… отца?

Мальчик очнулся. Этот широкоплечий рыжеволосый человек был не похож на Ирба. Но его рукам хотелось довериться.

– Малыш… малыш… – повторял он, и Друсту стало спокойнее от этих слов. Он приник головой к его плечу.

– Марх, Ирб погиб. Убит Манавиданом. Он выпустил силу Ворруда.

Молчание.

– Это его сын. Друст.

Молчание.

– Я не смогла… Не успела…

– Обоих?

– Нет, Гвен жива.

Бесстрастный голос:

– Что с ней?

– Не знаю. Она… ей… вряд ли она вернется в мир людей.

– Ясно.

– Марх, я не могла спасти троих!

– Не кричи. А то я решу, что ты не захотела спасать Ирба.

Ты презираешь меня, сын мой. Ты смеешь меня презирать.

Ты мне не веришь. Ирб твой друг… был твоим другом, и для тебе «не смогла» значит «не захотела».

Как мне объяснить тебе, что я испугалась Манавидана и сама?

Поверишь ли ты, что я никогда не видела своего бывшего мужа в такой ярости? Поверишь ли, что я испугалась за собственную жизнь?

Из Ворруда не выходил никто – и промедление грозило бы мне… я не знаю, чем. Над Воррудом у меня нет власти, Марх.

А Ирб уже был в Ворруде, когда я прискакала.

За что Манавидан так возненавидел его – я не знаю.

Поверишь? Нет?

За что, малыш? За что тебя так?

Ты как котенок – свернулся и спишь. Детские раны заживают быстро – что на теле, что на душе. Пройдет совсем немного времени – и смерть отца станет для тебя лишь смутным воспоминаем детства.

Я постараюсь заменить тебе его. Я сделаю для тебя всё, что сделал бы для собственного сына. Нет, не так. Я сделаю гораздо больше – чтобы хоть как-то оплатить мой долг.

Ты не узнаешь этого, маленький Друст, не узнаешь никогда: это я, я виноват в смерти Ирба. У Манавидана не было причин ненавидеть его. Он метил в меня. А я… глупец, мы о стольком говорили с Ирбом, о важном и пустячном, но я забыл рассказать ему о ярости моего отчима. Забыл предостеречь.

Если бы Ирб знал…

Поздно.

Я даже не знаю, какими тропами он ушел. Что происходит с теми, кто гибнет в Ворруде?

…Он прожил сотни лет или даже тысячи – и погиб из-за меня. Всего лишь неосторожность друга. Лишь одна нерассказанная история своей юности. Пустяк.

Мы, живущие веками, привыкли, что хрупка человеческая жизнь. Мы привыкли к смертям людей, как они сами, должно быть, привыкли к листопаду.

Им наша жизнь кажется вечной – и мы забываем, что и она висит на точно таком же волоске.

Спи, маленький Друст. Тебе не стоит знать всего этого. Что изменит твоя скорбь? – разве что сделает жертву Ирба напрасной.

Если бы его можно было вернуть скорбью – я бы завыл, как сотня плакальщиц.

Но он погиб, чтобы ты жил. Жил не в горе, а в счастье.

Так что будем жить, малыш. И постараемся жить счастливо – по крайней мере, ты.

Горевать Марху не было времени: у него на руках был мальчишка, с которым приходилось быть неотлучно. Даже ночью брать в свою постель, иначе ребенок не спал и ревел от страха. Твердил: «Волна! Волна! Папа!»

С Друстом надо было что-то делать. Марх, при всей любви к Ирбу и Гвен, не годился в няньки их сыну. Даже сироте.

Так что король собрал эрлов на совет.

Только нелюдь.

Сам Марх явился в собрание с племянником на плечах. Мальчишке эта поездка верхом явно нравилась.

На трон король садиться не стал, остановился посреди залы и рявкнул:

– Пусть уйдут те, кто не хочет или не может помочь Друсту!

Никто не вышел.

Тогда Марх самым нецарственным образом согнулся, спустил малыша на пол и легонько толкнул его:

– Выбери, у кого бы ты хотел погостить.

Колл, сын Коллфевра, скорчил ему забавную рожу, и Друст подбежал к нему.

Колл скорчил другую рожу.

Друст засмеялся – первый раз после гибели отца.

В тот же день, вечером, они сидели у очага – Марх и Колл. Рядом спал мальчишка, по привычке крепко сжимая руку дяди.