— Как ювелир?

— Как собеседник. Некоторым людям, чтобы четко понять собственные мысли, необходимо высказывать их вслух, причем в дружественной беседе…

— Иван Михеич, хорошо, я понял, что мой камень, вернее, если сказать осторожнее, камень, оказавшийся у меня на пальце, — редкий экземпляр…

— Не редкий, Сережа, а крайне, исключительно редкий! Почти вся мировая добыча первоклассных рубинов осуществляется в знаменитых копях Бирмы; в Таиланде, Шри-Ланке, Индии, Пакистане, Австралии, Мадагаскаре, Бразилии, Камбодже — есть небольшие месторождения этого самоцвета; имеются они и на нашем Урале. Твой камень, Сережа, массой в семь карат, родом из таиландских рубинов, обработан одним из наших, отечественных мастеров школы Лу-жинского; на парижском аукционе он бы стоил баснословные деньги…

— Иван Михеич, вас заинтересовал камень, и вы решили меня «законспирировать» и «залегендировать»?..

— Сережа… Меня заинтересовал человек, на пальце которого свободно разместилось состояние, по самым скромным меркам, в четверть миллиона долларов!

— Сколько?!

— Двести пятьдесят — триста тысяч. Естественно, аукционная цена может быть намного больше…

— Но мы не в Париже…

— Вот именно. Сумма сама по себе достаточная, чтобы в наше безбожное время не только разыскивать человека, но порубать его на части…

— Может быть, спрячете этот раритет? От греха?..

— Нет уж, мил человек, носи. Любой местный, да и неместный тоже, примет камень за дешевую синтетическую имитацию. Да и мода теперь такая… Думаю, понять «на взгляд» его истинную ценность во всей-то стране способны человек десять, не больше, и ручаюсь, на тысячу морских миль вокруг здесь таких уникумов нет.

— Кроме вас…

— Кроме меня.

— Но если искали камень…

— Искали человека.

— А вы не боитесь…

— Что ты меня топориком, как Раскольников — старушку? Я, Сережа, большую часть жизни провел в местах, называемых в народе «не столь отдаленными»… Или — в близких к ним. И поверь уж старику на слово, в людях разбираюсь куда лучше, чем в камнях.

Михеич вздохнул, ловко свернул самокрутку себе, Сергею, прикурил от спички…

— Может, с годами, а может, и по жизни, стал я немного мистик. И одно скажу: такие вот камни ни с того ни с сего к человеку не прибиваются, как и он к ним…

— Может, и так, — пожал плечами Сергей.

— И еще одно… У тебя на теле были следы уколов… В руку, выше локтя, и в вену. Если бы ты был наркоман, вены не были бы столь эластичны; к тому же уколы в вену оставили глубокие багровые «трассы», то есть были сделаны совсем незадолго до того, как тебя выволокли из моря…

— Иван Михеевич… Вы полагаете…

— Вот именно. Полагаю. Кто-то хотел узнать, соколик, чем нашпигована твоя умная голова… А вот узнал или нет…

— Я уже не спрашиваю, откуда вы знаете про «сыворотку правды»…

— Нет, — усмехнулся старик. — В нашенское время не правда была нужна, а оговор. А этого куда проще добиться зуботычинами, чем наркотиком. А так — газеты я почитываю, журналы. Самое что ни на есть стариковское занятие… — Михеич кивнул на аккуратно сложенные кипы:

— Почитай, может, память и высветлится…

Старик пыхнул самокруткой, лицо его окуталось облаком плотного синего дыма и оттого стало похоже на извлеченный из запасников музея старинный портрет неведомого мастера.

— Вспоминай, кто ты, откуда… И что свершить должен людям… — Глаза старика смотрели куда-то внутрь себя или назад, в дальнее прошлое, туда, где остались те, кого он любил когда-то… — Вот только… — тихо произнес он.

— Да?

— Память не возвращает прошлое. И может отнять будущее. Старик окутался облаком густого, плотного дыма:

— А все же — вспоминай. С Богом. Кто не помнит прошлого, обречен повторять его вновь и вновь.

…Низкорослые кони неслись наметом, сшибая желтые солнышки одуванчиков.

Повозки, телеги с пленницами и с добычей — все это осталось где-то сзади…

Впереди шла Орда — тьмы всадников, разделенные на десятки и сотни, скованные жестокой дисциплиной, жаждущие крови, золота, власти… Они текли по равнине — грязные, грозные, раскосые… В желтых тигриных глазах Предводителя таилась спокойная ярость зверя, пришедшего в этот мир отнимать, покорять, властвовать… Он знал: Орда существует и будет существовать, пока не прекратит свой кровавый путь, пока воины будут знать, что не достигли предела жестокости, славы и власти, предела этого мира; пока он, Предводитель, будет видеть в их глазах отблеск того губительного, яростного огня, который пылает в нем… И только он знает, что предела мира, славы и власти — нет, а потому Орда будет нестись по вечной земле вечно, день за днем, год за годом, столетие за столетием, и мир будет принадлежать ей, он будет корчиться у ее ног в бесконечной кровавой агонии, год за годом, век за веком… Всегда.

Жизнь ничего не стоит. Эти воины — жалкие, жадные, бесстрашные, знали только один закон, Великий закон смерти. Они знали, что живут, только пока мчатся вперед, натыкаясь на стрелы и колья, завывая от дикого страха, боли, ярости, разрубая и уничтожая на пути все, что мешает их движению… Они должны понимать только эту жизнь, ибо вне Орды есть только смерть. И это — Верховный закон Орды, а значит. Верховный закон Вселенной… Мириады звезд, холодных, равнодушных, взирали с высоты своего неуязвимого бессмертного величия на страдания, беды, страсти жалких двуногих тварей, именующих себя людьми… Хотя — Предводитель помнил рассказ одного плененного в Самарканде звездочета: тот утверждал, что звезды тоже смертны, что их неисчислимые тьмы также построены в порядки и подчинены строгим, непреложным законам, что у звезд есть свой Предводитель, определяющий и их пути и сроки, и пути и сроки человечьи…

Звездочета Предводитель повелел казнить: он не любил того, что не мог понять. Это всегда таило опасность. Каждый должен знать только то, что ему необходимо; чужое знание рождает твою беспомощность и чувство страха, а со страхом нельзя покорять мир. А для себя Властитель понял одно: звезды — это тоже Орда, и правит ими тот же беспощадный и грозный закон: смерть.

Но пока Орда движется и сеет смерть, сама она — бессмертна!

…Тьмы рассыпались на сотни, развернулись лавой… На пути стоял жалкий деревянный городец, почему-то считаемый здешними лесными обитателями крепостью… Предводитель помнил великие дворцы Китая и уходящие ввысь стены Самарканда… Он помнил, как его низкорослый конек топтал копытами бесценные ковры этих дворцов, как его воины распинали на них нагих наложниц бывших владык, воя от ярости и страсти… Это и была жизнь Орды. Вне Орды — только смерть.

Тысячи стрел взметнулись в зимнее ночное небо, неся на жалах оранжевые язычки пламени… Лава неслась вдоль стен, посыпая черные под синим снегом крыши этим летучим огнем… Кто-то из защитников метался, пытаясь сбивать то там, то здесь занимавшееся пламя, и падал, сраженный тяжелой излетной стрелой…