Пьер повернулся и вздрогнул, увидев, что из-за дверей за ним кто-то наблюдает. Но когда человек вышел на каменную террасу, Пьер узнал в нем инспектора и помахал ему:

– Я подготовил номера для вас и другого вашего агента. Мы разместим вас в главном здании. рядом со старшим инспектором.

Бовуар прихлопнул комара. Налетели другие – целый рой.

– Merci, Patron. Ну и парень! – Бовуар показал на удаляющуюся спину Элиота.

– Так вы слышали? Прошу прощения. Парня выбило из колеи.

Бовуар полагал, что метрдотель проявил чудеса сдержанности, не набив морду этому щенку, но теперь ему пришло в голову, что Пьер Патенод просто слабак, если позволяет другим, даже таким соплякам, вытирать о себя ноги. Бовуар не любил слабых людей. Убийцы были людьми слабыми.

* * *

Гамаш, Рейн-Мари и Бовуар отправились в Три Сосны, оставив метрдотеля и техников разбираться с электричеством. Бовуар расположился на заднем сиденье. За мамочкой и папочкой. Ему понравилась эта мысль. После встречи с шеф-поваром Вероникой он чувствовал странную расслабленность.

– Вы знаете шеф-повара в «Усадьбе»? – мимоходом спросил он.

– Кажется, я с ним не знакома, – сказала Рейн-Мари.

– С ней, – поправил ее Бовуар. – Ее зовут Вероника Ланглуа.

Стоило ему произнести ее имя, как он успокаивался. Такого странного чувства он еще никогда не испытывал.

Рейн-Мари отрицательно покачала головой:

– Арман?

– Я впервые увидел ее сегодня утром.

– Странно, что мы не сталкивались с ней прежде, – сказала Рейн-Мари. – Я считала, что шеф-повара́ любят публичность и похвалу. Может, мы ее видели и забыли.

– Забыть ее нелегко, уж ты мне поверь, – сказал Гамаш, вспоминая крупную, уверенную в себе женщину. – Агент Лакост допросит персонал к нашему возвращению. Она узнает о ней побольше. А вообще у меня такое ощущение, будто я знал ее когда-то.

– И у меня тоже. – Бовуар подался вперед между двумя передними сиденьями. – У вас когда-нибудь бывало так: вот идете вы по улице, чувствуете какой-то запах – и вдруг словно оказываетесь совсем в другом месте? Запах переносит вас туда.

Если бы Бовуар говорил такие вещи кому-то другому, то чувствовал бы себя последним идиотом.

– У меня так бывает. Но тут есть кое-что еще, – сказал Гамаш. – Этому сопутствует какое-нибудь чувство. Я неожиданно начинаю грустить либо чувствовать себя легко и спокойно. И никаких для этого оснований, кроме запаха.

– Oui, c’est ça.[55]В особенности чувство. Именно это я и ощутил, когда вошел в кухню.

– Может, дело как раз в кухонных запахах? – спросила Рейн-Мари.

Бовуар задумался.

– Нет, у меня это чувство возникло, лишь когда я ее увидел. Дело было в ней. Это так напрягает. Словно что-то за пределами моего понимания. Но я ее знаю.

– И что же вы почувствовали? – спросила мадам Гамаш.

– Защищенность.

А еще его одолевало почти неодолимое желание рассмеяться. Какая-то радость бурлила в его груди.

Он размышлял об этом, пока «вольво», разбрызгивая грязь по дороге, вез их в Три Сосны.

«Вольво» притормозил на вершине холма. Все трое вышли из машины и остановились, любуясь видом на маленькую деревню, раскинувшуюся в тихой долине, окруженной лесистыми холмами и горами.

Гамаш никогда еще не видел Три Сосны летом. Листья кленов, яблонь и дубов слегка прикрывали старые дома вокруг деревенского луга. Но те от этого становились еще волшебнее, словно, наполовину пряча свою красоту, они лишь обретали дополнительную прелесть. Три Сосны раскрывали себя медленно, да и то только тем, у кого хватало терпения ждать, тихо сидеть в выцветших креслах бистро, попивая чинзано или кофе с молоком, и наблюдать, как почтенная деревня меняет свое лицо.

Справа от них высился белый шпиль часовни, а речушка Белла-Белла несла свои воды из мельничного пруда, петляла за домами и деловыми зданиями.

В дальнем конце деревенского луга полукругом маленьких кирпичных зданий расположились магазины. Магазин старой и новой книги Мирны, бистро Оливье с его темно-синими и белыми зонтиками, защищающими стулья и столы на тротуаре. Рядом – пекарня Сары. Оттуда как раз выходила пожилая прихрамывающая женщина с тяжелой сетчатой сумкой. За женщиной ковыляла утка.

– Рут, – кивнул Гамаш.

Утка Роза не оставляла сомнений относительно личности женщины. Они увидели, как озлобленная старая поэтесса вошла в магазин месье Беливо. Роза осталась ждать у дверей.

– Если поспешим, то разминемся с ней, – сказал Бовуар, поворачиваясь к машине.

– Но я-то как раз и не хочу с ней разминуться, – сказала Рейн-Мари. – Я звонила ей из «Усадьбы». Сегодня днем мы встретимся за чашкой чая.

Бовуар уставился на мадам Гамаш так, будто ему больше не суждено было ее увидеть. Ее сожрет Рут Зардо, ведь известно, что она перемалывает хороших людей и превращает их в стихи.

Жители деревеньки выгуливали собак и спешили по делам, вернее сказать, прогуливались по делам. Некоторые из них, надев широкополые шляпы и резиновые перчатки, копались на своих огородах, срезали розы на букеты. У каждого дома были клумбы многолетников. Но никакой ландшафтной планировки, никаких новых образцов, никаких садоводческих новинок. То же самое могли видеть в своих садах солдаты, возвращавшиеся с Великой войны. Три Сосны менялись, но менялись медленно.

Они вернулись в машину, медленно поехали по рю Дю-Мулен и остановились перед гостиницей Габри. На широком крыльце стоял, словно ждал их, крупный взъерошенный человек лет тридцати пяти.

– Salut, mes amis.[56]– Он спустился по деревянным ступенькам и взял чемодан Рейн-Мари у Гамаша, но прежде по-приятельски обнял и расцеловал в обе щеки всех, включая и Бовуара. – С возвращением.

– Merci, Patron. – Гамаш улыбнулся, радуясь возвращению в эту маленькую деревеньку.

– Мы с Оливье так огорчились, узнав про сестру Питера, – сказал Габри, показывая Рейн-Мари ее комнату. Обстановка была удобная, располагающая, кровать из темного дорогого дерева, чистое белье роскошной белизны. – Как там они поживают?

– Они потрясены, но держатся, – сказал Гамаш.

А что еще он мог сказать?

– Ужасно. – Габри покачал головой. – Клара позвонила и попросила меня собрать для них кое-какие вещички. Голос у нее был расстроенный. Вы чечетку танцуете? – спросил он у Рейн-Мари, подражая движениям старинного танца, этакой сельской помеси степа и кельтского танца.