кажется, его лицо не выдержит еще одной байки о выходках «в том матче против Академии святой Агаты прошлой весной».

Что до меня, то ко мне почти все относятся с уважением и учтивостью, и это прямо огорошивает. Не считая Адама (у которого, похоже, в этой компании роль человека, ляпающего не к месту), никто не делает намеков на всю эту историю с феминизмом. У меня такое чувство, что если бы незнакомец с трибун сейчас выкрикнул что-то оскорбительное в мой адрес, то вся команда бросилась бы на обидчика в порыве рыцарского гнева.

Не буду врать: они меня очаровали, эти симпатичные парни с добродушными подколками, одновременно полными симпатии и желания защитить. Интересно, они сейчас такие милые потому, что они опьянены победой, которую одержали в последний момент, или это просто еще одно проявление их преданности Уиллоуби? У меня не настолько раздутое самомнение, чтобы думать, будто они так себя ведут из почтения к моему профессионализму в качестве репортера «Горна». Я как будто чья-нибудь младшая сестра или девушка.

В нескольких шагах от меня Лен ведет другую беседу, но когда наши взгляды встречаются, он улыбается мне.

И тут я понимаю: это все благодаря ему. Просто я девушка, которая пришла с Леном. На моем месте могла быть Натали или Оливия, но от этого ничего не изменилось бы. Не важно, какие скандалы я устроила за пределами бейсбольного стадиона; не важно, что я говорила о самом Лене. Важно, что я здесь с ним и он не возражает, поэтому уважение, которое игроки чувствуют к нему, распространяется и на меня. Это вызывает у меня смутную тревогу. Я как будто стала соучастницей чего-то, чего не понимаю.

Тут я решаю, что насытилась общением с командой. Я пишу Лену, что пошла искать туалет, и удаляюсь, не дожидаясь ответа.

Ближе всего туалет в женской раздевалке, но эта мысль пришла в голову всем, кто был на трибунах, так что к нему уже выстроилась очень длинная очередь. И тут меня озаряет, что, раз уж я представляю себе схему школы Уиллоуби, то другой туалет я должна найти без проблем. Так и есть: когда я добираюсь до главного здания, то нахожу там еще один туалет, точно как в Уиллоуби.

Когда я мою руки, Лен пишет мне сообщение:

В какой именно?

Я отвечаю:

Через крытую галерею.

Прежде чем выйти, я бросаю взгляд в зеркало, и в сиянии ламп дневного света на моем лице проявляется разочарование. Волосы у меня от жары пошли волнами и наэлектризовались, щеки раскраснелись от хлеставшего ветра, и общее впечатление не ах. Я роюсь в рюкзаке, вспомнив, что пару месяцев назад Ким подарила мне маленький тюбик дорогого увлажняющего крема, который в тот момент я сочла паршивым подарком на день рождения и тут же швырнула в рюкзак. Однако теперь, когда кожа на ощупь напоминает наждачку, я, можно сказать, рада, что у меня завалялся этот тюбик.

Намазывая крем, я смотрю на свое отражение – вот я склонилась над раковиной, изучая лицо с полным надежды, тревожным вниманием, – и замираю. Точно не знаю почему. И тут я понимаю, что я сейчас точь-в-точь как Ким.

И это мне совсем не нравится.

Я вспоминаю, как много лет назад, когда Ким только начала ходить в средние классы, мы услышали мамин разговор с одной из наших тетушек.

– Ким была такая красивая, – сказала A yī. Они сидели на кухне и не знали, что мы слышим. – Как жаль, что кожа у нее стала вся в прыщах.

– Это нельзя запускать, – тихо согласилась мама. – Лицо для девушки очень важно.

Мы с Ким смотрели телик в гостиной, но после этих слов сестра молча поднялась и тихонько подошла к зеркалу в ванной, в котором принялась мрачно рассматривать созвездие угрей, недавно высыпавших у нее на лбу.

– Они не такие ужасные, – попыталась я утешить сестру, но она захлопнула дверь у меня перед носом.

И тогда, стоя в одиночестве посреди темного коридора, я задумалась: какой смысл быть красивой, если красоту так легко в любой момент потерять? Даже если ты себе ее вернешь (как удалось Ким благодаря дочке сотрудницы A yī, которая работает дерматологом, – и, если послушать маму, то благодаря ее длительным молитвам божеству Гуаньинь), чтобы сохранить такую хрупкую вещь, требуется ею заниматься с маниакальным упорством. Так я и решила, что никогда не попадусь на такой жестокий обман. Все вечно твердили, что я умнее, чем Ким, вот я и стану умнее.

Но вот теперь уже я стою перед зеркалом, вымазав щеки подаренным сестрой увлажняющим кремом с запахом эвкалипта, и немного задумываюсь над тем, что видит один человек, когда смотрит на меня.

Боже, надо срочно это прекращать. Я качаю головой, а потом энергично втираю крем в кожу, так что от него не остается и следа.

Когда я снова выхожу на улицу, то вижу Лена. Он стоит, прислонившись к колонне у окон столовой, и что-то читает. По мере приближения удается различить, что у него в руках наша хрестоматия по английскому, и я отправляю ему еще сообщение:

Решил заценить Дидион?

Лен вынимает завибрировавший телефон из кармана, и я успеваю уловить на его лице тень мимолетной личной улыбки. Тут он поднимает голову. Но прежде чем увидеть меня – это я понимаю по лицу даже издалека, – он замечает что-то еще. Сначала он выглядит озадаченным, потом огорченным. Я делаю несколько шагов вперед и из любопытства оборачиваюсь посмотреть, что его раздосадовало.

Под лестницей стоит Джейсон Ли. Его невозможно с кем-то спутать: на нем коричневая с белым кофта с номером «18» на спине. Он стоит ужасно близко к какой-то девушке, и это точно не Серена Хванбо. Девушка прижалась спиной к стене, а Джейсон склоняется к ней, упершись в стену вытянутой рукой.

Я нахожусь достаточно далеко, так что они меня видеть не могут, и я бегу к Лену, который машет мне, чтобы я следовала за ним. И тогда мы уже вдвоем мчимся к парковке.

Мы с Леном забиваемся в тень от транспортного контейнера – на парковке в Уиллоуби тоже такой стоит и используется в основном для хранения. В этот миг, укрытые от гаснущего закатного света, мы молча в ужасе переглядываемся. А потом взрываемся натянутым смехом людей, которые стали свидетелями того, что хотели бы развидеть.

– Что это было? – Я с размаху впечатываюсь спиной в торец контейнера. – Ты видел?

– Видел, – отвечает Лен.