– Я не хочу его будить.

Они еще немного помолчали. Женщина продолжала внимательно смотреть на Аннабель сквозь свои очки в черной оправе, словно ожидая продолжения, поэтому Аннабель сказала:

– Не говорите ему, пожалуйста, что я здесь была. Он подумает, что я за ним слежу, и ему это не понравится. – Женщина все так же молчала, и Аннабель добавила: – Мальчишки. Вы же понимаете…

– Подростки, – кивнула женщина.

– Да, именно! – подхватила Аннабель. – В сентябре он пойдет в девятый класс.

– Хорошо, – сказала женщина. – Удачи ему.

Аннабель хотелось поговорить еще, она шагнула ближе и понизила голос:

– Вообще-то, я немного беспокоюсь за него. Эта новая школа… а у него и без того были эмоциональные проблемы… – Тут она спохватилась, что разоткровенничалась с незнакомым человеком, и закончила со вздохом: – Это долгая история.

Женщина снова кивнула.

– Я присмотрю за ним, – сказала она, и Аннабель почему-то стало легче.

18

Учиться Бенни предстояло в новой школе, но как довольно скоро выяснилось, недостаточно новой. К концу первого учебного дня его бывшие одноклассники поняли, что история Бенни стоит того, чтобы ее рассказать. История была ценная, с валютой и социальным капиталом, а ценность любой валюты и капитала зависит от обменных курсов, то есть их нужно пускать в оборот. Что они и сделали. Они рассказывали и пересказывали историю Бенни, опуская его все ниже по ступенькам зарождающейся иерархической лестницы, сами закрепляясь все выше, пока к обеду все в его новом классе не узнали, что он втыкал себе ножницы в ногу и лежал в психлечебнице. Бенни, впрочем, не отрицал и не пытался это скрыть.

В обед его вызвали в кабинет директора побеседовать с медсестрой и школьным психологом о его курсе лечения, туда же пришла Аннабель в своем просторном топе-тунике и брюках-стрейч, с огромной сумочкой в руках. Она приехала раньше времени, и кое-кто из учеников видел, как она сидит в приемной. Волна слухов о ней и Кенджи распространялась через поток ехидных СМС и тайных чатов, и к концу первой недели все, даже самые недогадливые, поняли, что Бенни и его семья должны стать изгоями, неприкасаемыми, теми странными Другими, на фоне которых они смогут установить свою коллективную нормальность. Когда он проходил по коридору, они начинали кудахтать, как цыплята, и доставали свои телефоны, чтобы пообзывать его, так что за ним тянулось почти зримое, хоть и безмолвное облако текстовых сообщений: Чудик, Псих, Чокнутый, Карлик, Япончик, Дебил, Урод. Знакомо, правда? Вы, наверное, видели развитие жестокости такого рода, или даже участвовали в этом, или просто были тихим соучастником и наблюдали со стороны, как распространяется подобная нетерпимость, а, может быть, и сами становились мишенью. В общем, вы знаете, как это бывает…

Бенни

Уф, да ладно тебе… Можно как-нибудь пропустить все это, а? Конечно, все это знают, а мне неприятно об этом слушать. Просто неудобно. Я понимаю, ты пытаешься представить дело так, типа большие злые хулиганы-одноклассники дразнят бедного маленького сумасшедшего Бенни Оу из-за говенной ситуации в семье, и это с твоей стороны очень благородно и по-книжному, только правда состоит в том, что дело было не в этом. Да, все так и было, но это не главное, потому что я тоже сделал свой выбор. С первого дня в школе я решил не скрывать, кто я и что со мной произошло; и когда некоторые дети спрашивали, правда ли, что мой отец был наркоманом, я говорил: нет, он был джазовым кларнетистом. А когда они спрашивали про голоса, я отвечал, что это типа круто; и с тем, что лежал в психушке, я примирился и не пытался это скрыть. На самом деле, в первый день с утра у меня все шло не так уж плохо, пока меня не вызвали в кабинет директора и в школе не появилась моя мама. Когда я увидел, как она сидит там, в приемной, в старых грязных кроссовках, брюках-стрейч и огромной рубашке с грязным пятном спереди, которое она, наверное, даже не видела из-за своих сисек, вот тут я сбился. Они все на нее пялились – директриса Слейтер, медсестра и школьный психолог, все дети в коридоре – впервые в жизни я увидел ее их глазами, и мне захотелось убить их за то, как они смотрели. Клянусь, я хотел разбить им морды. Вы уж извините, но это моя мать. Они не должны были так пялиться. Они должны были отнестись к ней с большим уважением.

Так что мне ничуть не легче видеть, как ты во время рассказа подчищаешь историю и выставляешь меня жертвой, бедным маленьким сумасшедшим мальчиком. Я-то знаю, как было на самом деле. Я помню, какие чувства испытывал в тот момент по отношению к своей матери. Почему ты об этом не говоришь? Ведь главное – то, что мне было стыдно за мать. Я ненавидел ее. Я хотел, чтобы она исчезла – а, черт, говорить так говорить – я хотел, чтобы она умерла. Ну почему у меня именно отец погиб? Вот о чем я думал. По крайней мере, папка у меня был клевый. Он был музыкант, у нас были всякие общие интересы, джаз, там, космос, и мы часто делали что-нибудь вместе, например, завтракали и смотрели на YouTube старые телешоу о межпланетных путешествиях, и когда он встречал меня после школы, я гордился им. Я любил своего отца. Я безумно любил его, а он взял и умер. И вот теперь припирается эта моя мать, сидит в приемной директора, где все ее видят, а выглядит она как конченая неудачница, и у меня в голове все время звучит голос: «Ну почему не ты угодила под машину?» И ведь это говорил не какой-нибудь посторонний голос. Это был мой голос. Это был я сам.

Ну, вот видишь? Кому это надо – читать о мальчике, который думает о своей матери такую дрянь… а об отце я не хочу сейчас думать, так что, пожалуйста, давай просто пропустим эту часть и перейдем к чему-нибудь другому.

Давай вернемся в Библиотеку. Расскажи им про Алеф. Это гораздо интереснее.

Книга

Ладно, но просто чтобы ты знал, Бенни: люди все-таки хотят читать о мальчиках, которые думают всякую дрянь о своих матерях. На эту тему было написано много важных книг, и многие читатели их прочли. Но если тебе так неприятно, давай пропустим этот момент и двинемся дальше.

19

К концу первой недели Бенни пришел к выводу, что школа вредит его психическому здоровью.