Симон рыдал, и я не знала, как поступить. Подойти к нему я боялась. Ведь я увидела его глаза и поняла, что стала отвратительна ему. Он испытывал ко мне чувство презрения и физической гадливости, как к грязному животному… Что говорить, я и сама то же самое чувствовала о себе.

И все же вдруг я подумала: «У него же нет близких людей кроме меня. Даже друзей в этом городе мы еще не завели. Да и не расскажешь другу о таком… Кто же утешит его, кроме меня. Конечно, я не самый подходящий утешитель сейчас, но все равно — кто же?»

И я подошла к Симону, опустилась на колени возле кресла и обняла его трясущиеся плечи. В ту минуту он напоминал маленького мальчика, которого обидели. У него было две любимых игрушки, и он так дорожил ими… И вдруг пришли злые сильные дяди и отняли обе сразу. Одна игрушка — это жена. А другая — его работа. И вдруг ничего не стало…

— Послушай, Симон, — сказала я. — Послушай меня, я хочу тебе что-то сказать. — Я очень хотела «достучаться» до его сердца. Хотела, чтобы он мне поверил. Поэтому я точно не знала, что буду говорить, но надеялась, что Бог подскажет мне правильные хорошие слова. На минуту я представила на своем месте мою мать и подумала: «Какие слова сказала бы она сейчас? И я постаралась говорить мудро и спокойно, хотя это было очень тяжело. И я не была уверена, что Симон вообще станет слушать меня. Ведь я была так виновата перед ним…»

Но он молчал, и я могла продолжать.

— Послушай, мы с тобой одни здесь. И не только в этом доме, но и во всем мире… Я люблю тебя, Симон. И ты тоже любишь меня, — говорила я совершенно искренне, стараясь чтобы мой голос звучал ровно и убедительно.

— А когда ты подставляла свое тело этому… Этому… — Симон захлебнулся. — Когда ты подставляла свой зад этому — ты тоже меня любила тогда?

Я сразу вспомнила все, и у меня появилось желание отдернуть руки от мужа и самой разрыдаться. Но я нашла в себе силы. Ради него, ради Симона.

— Это было наваждение, — сказала я твердым голосом. — Это было минутное сумасшествие. Такое бывает. И проходит бесследно, и человек сам потом не верит, что с ним это было… Поверь мне, Симон, я сделаю теперь все, что ты хочешь, чтобы загладить свою вину. Этого больше никогда не повторится. Только скажи, что ты когда-нибудь простишь меня… Подумай о том, что я сейчас сама переживаю. Ты мог бы меня немного пожалеть.

На самом деле я не считала, что ему следует меня жалеть. Я нисколько не заслужила жалости. Во всяком случае, от мужа… Но я сказала так, чтобы как-то разбудить окаменевшего Симона. Чтобы он почувствовал ко мне что-то кроме брезгливости и презрения.

Мне еще предстояло вернуть отношение Симона ко мне как к человеку… Он перестал, наконец, плакать и замолчал. Надолго замолчал. Весь тот вечер мы провели вдвоем, друг возле друга.

К концу вечера я стала ловить на себе взгляды мужа. Сначала он просто не хотел смотреть на меня. Постепенно он успокоился, или мои слова, тихие слова покаяния и любви так на него подействовали… Не знаю.

— В конце концов, у меня действительно нет больше никого, кроме тебя, — сказал наконец Симон, грустно качая головой. — Тут ты права. Мы с тобой действительно самые близкие друг другу люди. Во всяком случае, я так всегда считал.

— Это и сейчас так, — торопливо подтвердила я. — После стольких лет семейной жизни один эпизод не должен дать нам повод для того, чтобы забыть все хорошее и разрушить нашу связь.

Видно было, что Симон на самом деле уже отошел, и сам хочет поверить мне, хочет убедить себя в том, что меня нужно простить… Конечно, я воспользовалась этим.

Мне очень не хотелось терять Симона. Ведь я его любила.

— А сейчас ты его по-прежнему любишь? — спросил вдруг я, прерывая Эстеллу.

Она странно посмотрела на меня и ответила:

— Люблю. Но не по-прежнему.

— Почему же? — спросил я, в общем-то заранее зная ответ.

— Я люблю его за многое. За долгие годы нашего брака, за нежность, за благородство характера, за многое-многое, — сказала Эстелла. — Однако, после того, как он сделал эти две вещи, мое отношение к нему все же стало иным…

— Какие вещи? — не понял я.

— Во-первых, меня смутило, что Симон не захотел рисковать карьерой и не стал сообщать в полицию о предложениях террористов. Я ведь еще тогда предполагала, что это малодушие. Я ведь тогда сказала ему, что не сообщив о террористах, он подвергает опасности других людей… А он не захотел связываться, и они остались на свободе. Так что, кстати, и мое падение — тоже произошло из-за этого. Отчасти…

Сообщи Симон сразу же в полицию, там приняли бы меры, и террористы не стали бы действовать дальше так нагло и безнаказанно. И я не попалась бы им в сети. Вот так…

— А вторая вещь? — напомнил я Эстелле ее слова.

— А вторая вещь, которая смущает меня до сих пор, — это как раз то, что он меня простил, — сказала Эстелла задумчиво.

— А что же он должен был сделать? — недоуменно спросил я. — Ты просила у него прощения, и он тебя простил, как любящий человек… Ты что же, считаешь, что он должен был поступить иначе?

— Да нет, — ставшим вдруг скучным голосом сказала в ответ Эстелла. — Я очень рада и благодарна ему за великодушие. Так что все в порядке. Вот только…

— Только что? — опять поторопил ее я.

— Только я не могу уважать мужчину, который простил свою жену после того, как она сделала такое, — выпалила Эстелла и нахмурилась. Она напряженно смотрела в окно и ломала себе пальцы рук…

— Он не должен был прощать меня, — заговорила она вновь, стараясь вложить в свои слова всю убедительность. — Это неправильно. Благородно, великодушно, но неправильно… Простил — значит он тряпка и слюнтяй. Вот Мигель бы никогда не простил меня, если бы я сделала такое с ним, — неожиданно вырвалось у Эстеллы.

— Мигель? — не поверил я своим ушам. — Ты сравниваешь мужа с этим подонком Мигелем? Разве ты забыла, что сделало с тобой это грязное похотливое циничное животное? Ты только что сама мне об этом рассказывала.

— Да, — согласилась женщина. — И что с того? — Голос ее был безучастный. Казалось, Эстелла утратила интерес к этому разговору.