Царица улыбнулась горячности сына. Она прекрасно видела, что ее мальчик безумно влюблен. И теперь терялась в догадках, отвечает ли взаимностью царевичу эта прелестная тоненькая девушка.

История же юного Рахмана продолжалась. Теперь царица увидела лачугу знахаря, удивилась богатству и красоте истинного мира.

– О как я был счастлив, матушка, когда смог провести знахаря сквозь этот сияющий прекрасный мир к магарадже! Как радостно мне было узнать, что теперь лекарю известно, какое зелье надобно моему больному повелителю.

– А как, о прекрасная царица, были счастливы мы, – нежно перебила Рахмана прекрасная Ли, – увидев, что твой самоотверженный сын отдал этому свиданию в истинном мире не все свои силы! Ибо соединиться там, где властвует открытый разум – это весьма тяжкий труд. А провести через эти владения другого – труд столь великий, что может забрать и саму жизнь…

О да, такие слова были бы приятны любой матери. Порадовалась им и царица Захра. Она слушала сына и нового своего лекаря, не понимая, что излечение уже началось, что именно сейчас, повествуя ей о чудесах огромного мира, царевич начал врачевать ее истерзанную болью душу. Сама того не замечая, царица улыбалась. Впервые улыбалась с того дня, как пришло страшное известие о смерти ее старшего сына.

Рахман, улыбнувшись в ответ, продолжил повесть. Теперь они с друзьями поднимались по «тропе для безумцев» на нагорье, любовались травами, затаив дыхание, следили за тем, как рождается снадобье. Вот с удовольствием выслушали самодовольный рассказ Сверре-лазутчика о том, что найдена более удобная, пологая тропа для спуска. Найдена и опробована.

– И вот мы ступили на эту тропу, матушка. Изумительный ясный день был вокруг нас, праздник был у нас в душе – ибо близилось к концу странствие, видна была его цель. Первым по тропе шел Сверре-лазутчик, за ним знахарь Чжан Кань, следом я… Сейид-лекарь и прекрасная Ли были у меня за спиной. И в этот миг камень под ногой Сверре дрогнул и покатился…

Вновь перед глазами Рахмана встала стена каменной пыли, что заволокла все вокруг. Вновь зазвучал в ушах прощальный крик знахаря… Вспомнилась и страшная боль, что пронзила его возлюбленную.

Вместе с сыном переживала эти страшные минуты и царица. Пусть не глазами, а лишь взором души ей дано было увидеть это чудовищное каменное крошево, в которое превратилась казавшаяся такой утоптанной и надежной тропинка в скалах. Душой же почувствовала добрая Захра и боль, которая в этот миг накрыла прекрасную Ли Лайфань. Не могла не восхититься царица той самоотверженностью, с которой девушка смогла взять себя в руки и вывести путников, доверявших ей всецело, вниз, к подножию нагорья. Да, девушка потеряла не сына, плоть от плоти своей. Но потеряла она единственного близкого человека, своего наставника и учителя.

«О да, мой мальчик, ты нашел мне замечательного лекаря, – с нежностью подумала царица. – Это юное создание, полагаю, единственная, кто сможет если не излечить меня от моей боли, то хотя бы дать мне силы жить дальше».

Ее сын продолжал рассказ, но царица, невольно отвлекшись, думала о том, как бы уговорить сына, что после принятия титула наследника неплохо было бы и жениться. Оставалось лишь уговорить эту прелестную и умную иноземку. Ибо именно эта девушка может составить счастье ее сына…

«А что может быть для матери лучшим лекарством, чем счастье сына и рождение внуков?..»

Близился день малой коронации. В этот час юноша, избранный наследником престола, должен был принять наследные титулы и, согласно древним обычаям, преклонить колена перед троном царствующего владыки.

Уже многие десятки лет действо это, пусть и не такое торжественное, как большая коронация, собирало многие сотни гостей, что прибывали со всех сторон света. Нынешняя церемония же ожидалась куда ярче и пышнее многих предыдущих. Так пожелал сам царь Сейфуллах.

О да, траурные дни были свято соблюдены, погибший сын упокоился со всеми полагающимися почестями. Хотя в глубине души царь был уверен, что этому негодяю и после смерти положены были не почести, а лишь вечное адское пламя. Но вот теперь, с возвращением Рахмана, царь ощутил, что в страну вернулась жизнь. О, как был прав некогда звездочет, предсказавший, что родился не воин, а мудрец! Вновь в его ушах зазвучали давние слова пророчества, и вновь царь улыбнулся этому воспоминанию: «…разум мальчика будет необыкновенно пытлив. Быть может, родился будущий мудрец. Быть может, великий поэт, которому суждено прославить великий род и великую страну…»

О да, Рахман был мудр, разум его пытлив, а язык остер. Не прилагая ни малейших усилий, за столь короткий срок будущий наследник смог обзавестись десятками друзей и соратников, перевернул дворец с ног на голову… И в этой радостной суете царь и царица с удовольствием чувствовали желание будущего властителя сделать свою страну лучше, добрее, сильнее. Нет необходимости говорить, что прекрасная Ли радовалась этим несомненным успехам любимого. И вот настал канун малой коронации. Село солнце, смолкли птицы, даже суета во дворце, которая, казалось, не прекращается никогда, улеглась.

В этот час Ли всегда проведывала свою пациентку. Говоря по чести, ее усилия давно уже увенчались успехом, и потому в этих ежевечерних визитах не было особой необходимости. Конечно, царица не забыла о смерти старшего сына, но теперь она уже могла радоваться всему миру, успехам других сыновей, солнечным лучам и каплям дождя – боль перестала терзать ее, уступив место тихой печали. Но за недолгие недели царица и Ли Лайфань успели подружиться, коль скоро вообще возможна дружба между царицей и доверенным лекарем.

– Моя прекрасная царица! – Усвоив дворцовые привычки, Ли уже привычным движением склонилась в глубоком поклоне. – Как чувствует себя твое несравненное величество?

– Моя девочка, я так волнуюсь!.. Завтрашняя церемония не идет у меня из головы, я беспокоюсь о сотне мелочей сразу и боюсь хоть что-то упустить.

Ли с удовольствием слушала эти взволнованные слова – ибо они лучше любых иных признаков свидетельствовали об успехе врачевания.

– Но что тревожит тебя, о добрейшая? – Ли знала, что царица будет накручивать себя до того самого мига, пока не сможет рассказать кому-то о своих мыслях и опасениях.

И царица принялась сбивчиво, перескакивая с мысли на мысль, рассказывать о своих тревогах. Ли терпеливо успокаивала добрую Захру, радуясь тому, что ту тревожат яства праздничного стола и украшение парадной лестницы, достойный прием послов полуночных и полуденных стран, а еще хватит ли всем места во дворце, и успеют ли пекари к моменту коронации закончить творить десять тысяч булочек, как того требует древний обычай.

Но когда нескончаемый список беспокойств был исчерпан, царица, отпив мятного питья из чаши, спросила:

– А ты, моя добрая Ли Лайфань, будешь ли ты присутствовать на завтрашней церемонии?

– О да, великая царица. Я обязана быть там – ведь ты, о добрейшая, находишься под моим наблюдением, и я несу ответственность на твое хорошее самочувствие. Кроме того, сам царь Сейфуллах, да продлятся без счета его годы, просил меня, чтобы я непременно почтила эту красивую церемонию.