— Нет, я хочу сказать, вы тоже член этой семьи, почему вы все время повторяете «они», «их»?

— Почему я отделяю себя? Да потому, что я еще способен мыслить критически, а они все уже, к несчастью, нет. Я могу смотреть со стороны и видеть перемены. А они, наверное, слишком молоды, слишком заняты собой, чтобы понимать, насколько все уже далеко зашло. Насколько все непоправимо. Вы думаете, только наша семья такая?

— Я ничего такого не думаю, я хотела поговорить с вами о… — Нина решила прервать этот странный, непонятный монолог, чтобы наконец-то предложить «пригласить для консультации специалиста», но Павел снова быстро перебил ее. У него было лицо человека, который слышит только себя, который долго, очень долго молчал и теперь жаждет выговориться, не замечая, что его излияния утомительны и неприятны.

— Сотни, тысячи семей сейчас же в том же положении. Вырождение, деградация. Я не боюсь этого слова. Деградация полная, неотвратимая. Потолкуйте с любым из них — спросите Ираклия, Зою, Ирину. На первый взгляд они все очень разные молодые люди, но под этой разностью, под словами, общие мысли, общие примитивные стремления: еда, деньги, секс, успех, власть, деньги, секс, богатство, еда…

— Но это близко всем людям: мне, вам…

— Неужели? Значит, вы поняли, о чем я? Вырождение, оно, как раковая метастаза, расползается, захватывает все новое и новое. — Павел покачал головой. Он словно гипнотизировал Нину своим тяжелым темным, несмотря на иную фамилию, таким «фирменным» абакановским взглядом василиска. — Мне сказали, вы внучка академика Тариэла Картвели?

— Да.

— Значит, и вас это тоже не минует, — он криво усмехнулся. — И вашего сына тоже.

— Простите, мне совершенно неясен предмет нашего спора, — сухо оборвала его Нина. — Я пришла сюда, чтобы…

— Чтобы узнать то, что так поразило и так испугало вас ночью? Узнать про те монеты, — тихо, безапелляционно закончил он.

— Нет, совсем нет. Я пришла просить вашего согласия на приглашение коллеги, консультанта по детским нервным болезням, — выпалила Нина и невольно покраснела от собственной лжи. — Если на то будет ваше согласие, я бы пригласила ее сюда, ваш племянник нуждается в дополнительной врачебной консультации.

— Приглашайте кого хотите, вам, как врачу, виднее. Только это все равно ничего не изменит. Мой племянник обречен. Он уже не поправится. Цепочка оборвалась. Вы разве не видите, какое у него лицо, какой взгляд? Коррекционная школа, потом специнтернат — вот его удел.

— За здоровье детей надо бороться.

— Бороться? Зачем? Чтобы еще продлить эту бессмыслицу? — Он пожал плечами. — Я скажу сейчас страшную вещь — наша маленькая Ириша и ее мамаша, если бы слышали меня сейчас, не простили бы мне этого никогда, но это правда, я действительно так думаю: то, что случилось с их братом и сыном, с Федором, — это.., это даже очень хорошо.

— Хорошо, что его убили? — Нина встала с кресла.

— Хорошо, что, по крайней мере, эта нежная веточка нашего родословного древа, сломавшись, уже не даст никаких новых побегов.

— Я не понимаю, вы говорите какими-то загадками.

— Вам безумно — я по вашему лицу это вижу, — просто безумно хочется спросить, что я делал сегодня ночью в кабинете, зачем лазил в сейф, — усмехнулся Павел. — Вы ведь меня за вора приняли, да? Не краснейте, не качайте головой. Я не обиделся. Открою вам секрет: я был ночью не вор, а сыщик. Пытался определить размеры ущерба, установить, что уже украдено до меня…

— Украдено?

— Я же ночью сказал вам: пропали три византийские монеты из нашей фамильной коллекции. Было восемь, осталось пять. Вы что — забыли?

— Я как-то не придала значения.., думала, это шутка. Но меня удивило, что в такой день, когда в доме такое горе, когда убит ваш брат, вы.., вас волнует какой-то сейф, какие-то монеты…

— Не какие-то, а византийские. В последний год — год моего вынужденно безделья — я коротаю время, приводя по просьбе семьи в порядок домашние архивы, реликвии, в частности, эту вот коллекцию, которую начал собирать еще дед Ираклий.

— Он собирал монеты?! — невольно вырвалось у Нины.

— Таким тоном вы это сейчас воскликнули… Даже забавно. Выходит, несмотря на молодость, на разницу поколений, вы, Ниночка, слыхали про нашего деда Ираклия.

— Конечно же, слышала.

— Предвосхищаю ваш вопрос: как это он, со всем, что

Про него болтают по телевизору, и вдруг нумизмат, коллекционер-любитель? Да очень просто. По чистой случайности. Вообще-то, по семейным преданиям, он любил власть, свою трудную и опасную работу чекиста, интриги, джаз, скачки на ипподроме и ветреный женский пол. А коллекция византийских монет попала к нему в руки в сорок шестом году. Он тогда по делам контрразведки ездил в Румынию, где стояли наши войска. Органы выявляли всех, кто сотрудничал с фашистами. Ну, и был один румынский аристократ и помещик, вроде как барон. У него был фамильный замок в Трансильвании, виноградники, было и хобби — античная нумизматика и тайная страсть продавать чужие секреты. В войну он работал сразу и на румынскую разведку, и на немецкую, и на итальянскую. В результате дед Ираклий отдал приказ этапировать его под конвоем в Москву. Забрал весь его архив и коллекцию монет, которую барон собирал всю жизнь. Тогда это было обычным делом: из Германии картины вывозили, ценности, и тут поступили точно так же.

— И что стало с этим трансильванским бароном? Случайно он был не потомком Влада Цепеша? — спросила Нина.

— Нет, предки у него были другие. А судьба, как и у миллионов в то суровое время, — лагерь, где его следы и затерялись, — ответил Павел. — Коллекция его пережила, пережила она и деда Ираклия, как видите. Свыше трехсот экспонатов, в основном античных и византийских. Вот таких, например. — Он протянул руку, взял с письменного стола черный плоский футляр — тот самый (Нина только сейчас его заметила среди книг и бумаг), открыл — тусклые не правильной формы кружочки в бархатных гнездах. Три гнезда пусты.

— Это золотые солиды, это вот серебряный фоллис шестого века. — Павел провел по монетам ладонью, словно погладил. — Костя, братец мой, сказал мне, что не все гладко в этом нашем фамильном королевстве, в этом коллекционном склепе. Я приехал взглянуть, разобраться. Трех монет, самых уникальных, самых дорогих, действительно не хватает. Я хотел спросить вас, уважаемая Нина Георгиевна, Ниночка, вы их случайно не брали?

— Да вы что? Да как вы смеете мне говорить такое?! — Нина снова вскочила с кресла.

— Тихо, пожалуйста, тихо, только не кричите. Конечно, я знаю, что вы их не брали. Вам они не нужны, потому что… Да, потому, что у вас совсем другие цели в жизни. Еда, секс, деньги, успех — да, конечно же, как у всех. Но, судя по вашему лицу… Судя по вашим поступкам и кое-чему еще, вы лечите детей, чужих детей, забывая порой о своем ребенке. Видите, я умею читать по лицам тех, кто мне нравится, кто мне симпатичен, кого мало интересует чужое, прикарманенное во время войны… Вы негодуете, отворачиваетесь. Я оскорбил вас, простите. Я сделал это умышленно, чтобы вы поняли, что такое вырождение, что означает это слово, как оно омерзительно пахнет, смердит, — вырождение близких тебе людей, которых ты знал с детства. Когда из твоего дома начинают тайком пропадать вещи… Когда после смерти отца, сестры, брата, таясь друг от друга, они тащат из дома то, что можно с выгодой продать.