день самые сильные колебания земной поверхности после взрыва – два-три миллиметра в секунду. Для небольших повреждений – например, чтобы на здании стала осыпаться штукатурка, – колебания должны достигать двадцати миллиметров в секунду. Во время землетрясения здания начинают разрушаться при колебаниях в тридцать миллиметров в секунду. А для серьезных, крупных разрушений необходимы колебания от трехсот до шестисот миллиметров в секунду. Тогда это уже не шутки. Теперь понятно? Кируна не уйдет под землю из-за подземных взрывов.

– А как же ямы?

– А, места провалов грунта. Но они образуются только в тех местах, где разрабатывается пласт полезных ископаемых. А под Кируной мы не разрабатываем пласт железной руды. Он залегает здесь, за границами города, в сорока километрах от него.

Гуннар снова показывает на карту.

– Андреас, неужели ты не объяснил это своей дочери? Мы никогда не занимались разработкой пласта под городом. Это важно понимать.

Папе стыдно. Он усмехается в ответ. Они как мальчишки – такие обидчивые. Даже приходится прикрыть руками уши.

– Нет, ну правда, ведь это важно, что мы не разрабатываем пласт железной руды прямо под городом. И мы знаем, когда необходимо эвакуировать район. Но ведь это совсем не значит, что он в любой момент провалится под землю. Как правило, уходит более пяти, десяти или двадцати лет на то, чтобы образовались трещины. А без них провалы не происходят. Поэтому так не бывает, чтобы с переносом района опоздали.

– Вы не врете?

– Точно тебе говорю.

Поправив очки, Гуннар кивает.

– Но почему тогда мы слышим взрывы? Значит, они достигают поверхности?

Гуннар проводит ладонью по щеке и держится за подбородок.

– Тебе нужно стать журналистом, – говорит он, посмеиваясь. – Ну правда, вибрация, возможно, и ощущается, но, как говорится, она слишком слаба, чтобы обрушилось здание или весь город. Во время взрывов мы собираемся у отметки в тысячу триста шестьдесят пять метров, и там взрывы едва слышны, только слабые хлопки.

Гуннар подносит ко рту кружку и зажимает зубами кусочек коричневого сахара. И пока Гуннар пьет кофе, сахар медленно тает. Дедушка тоже так делает, хотя он гораздо старше Гуннара.

– Шахта существует больше ста лет, и за время ее существования город не ушел под землю. А теперь мы измеряем колебания при помощи специального оборудования с точностью до миллиметра.

– А как же усадка грунта? Во время той, что была зимой, весь город ходил ходуном.

– Да, тряска была сильная, – говорит Гуннар, не в силах скрыть свой восторг.

Папа бросает на него строгий взгляд, и Гуннар тут же становится серьезным.

– Усадка грунта не опасна, на поверхности земли – точно. При добыче руды в разрабатываемом пласте накапливается напряжение, и если оно выше предельно допустимого, пласт трескается. А если трещины в пласте образуются стремительно, то имеет место сейсмическое происшествие. Тогда энергия пласта освобождается, и пласт начинает волнообразно сокращаться.

Гуннар мог бы просто ограничиться словами «ну да, ну да», потому что я всё равно ничего не поняла из его объяснения.

– Что? – выпаливаю я.

Папа смеется.

– Гуннар имеет в виду, что во время добычи руды в пласте возникает напряжение, из-за которого он разрушается, тогда и образуются сейсмические волны.

– Именно так, – говорит Гуннар и продолжает: – Когда волны достигают города, в шахте может произойти обрушение кровли, может даже случиться обвал. Но в шахте существует система укреплений, позволяющая минимизировать ущерб в случае обрушения кровли.

Не знаю, чего я ожидала. Что я вдруг успокоюсь? Но я не успокоилась. Теперь я как будто волнуюсь еще больше. Гуннар запихнул в рот миндальное печенье, пожевал его, и щеки у него стали как у хомяка.

– Ну как? – нетерпеливо спрашивает папа.

– Лучше, – отвечаю я.

– Всё стало еще безопаснее, так что не беспокойся за своего папку. Раньше наши комнаты отдыха были картонные, – говорит Гуннар.

– Картонные?

– Из фанеры. И без крыши. А теперь есть крыша, способная выдержать сильный удар. И с техникой всё точно так же. Стало гораздо безопаснее.

– Но мобильная связь здесь не ловит. А вдруг что-то случится? – спрашиваю я.

– Мы пользуемся рациями. Могли бы пользоваться мобильными телефонами, но поняли, что с ними слишком много лишних звуков, так что решили обходиться без них. Но высшее руководство шахты – те, кто работает выше отметки тысяча триста шестьдесят пять метров, – пользуется мобильными, – бормочет Гуннар.

Я стараюсь не думать о горной массе надо мной.

– Me kuulemaa! До встречи! – прощается папа с Гуннаром на меянкиели, и мы уходим.

– Kitos! – говорю я. – Спасибо.

52

– А где именно ты работаешь?

Мы сидим в джипе, и гордая улыбка сползает с папиных губ. Он понимает, к чему я клоню.

– Туда нельзя.

– Почему?

Папа обдумывает ответ.

– Детям туда нельзя, это не самое приятное место.

– Я уже большая.

– Но разве тебе недостаточно того, что ты уже посмотрела? Ты получила ответы на вопросы и теперь не боишься шахты.

Папа заводит машину, и мы пристегиваемся. Я совершенно спокойна.

Ни волнения, ни жуткого раздражения, ни тошноты.

– Ты молодчина.

– Неужели там, где ты работаешь, так опасно, что мне нельзя взглянуть? – продолжаю настаивать я.

– Нужно понимать, что всегда есть риск, но дело не в нем. Я не собираюсь нарушать правила LKAB.

– Но, значит, я права! Там опасно!

Папа вздыхает, и, пока он думает, двигатель продолжает работать.

Папа достает мобильный, листает фотографии, пока не находит то, что хотел.

– Вот видео. Это мой погрузчик. «Торо 2500».

У меня свербит в горле. Папа снял видео. Для меня.

Я смотрю. «Торо 2500» – гигантский погрузчик. Оранжевый монстр с громадными колесами и большими ковшами.

– Он начинает работать в двадцать минут второго. Потом забой проветривается. А около пяти часов утра мы загружаем добытую породу, отвозим на породный отвал, а оттуда ее транспортируют на отметку тысяча триста шестьдесят пять метров и высыпают в вагонетки, которые доставляют ее на ленточный конвейер.

– Что за конвейер?

– Что-то вроде лифта. Он доставляет породу на обогатительную фабрику, которая находится за шахтой. Там отделяют пустую породу, измельчают руду и прессуют в паллеты, которые доставляют в Нарвик или Лулео.

В Лулео – SSAB. Юлия. У меня щемит в груди.

Видео заканчивается. Папа улыбается. Я тоже улыбаюсь.

Мы выезжаем на дорогу. Вокруг тишина. Я уже не держусь за сиденье.

Я достаю мобильный, включаю камеру и снимаю дорогу.

– Ты разве не закончила свой фильм?

Я молчу. Не хочу, чтобы в фильме звучал мой голос. Я поворачиваю телефон и снимаю сначала свое бледное лицо, а потом папу. Каска надежно закреплена у