Несмотря на то что дружба Луизы Брайант с Хемингуэем в Париже в 1920-е годы документально подтверждена, об их встрече в Константинополе мы знаем только по разъяренному ответу, который Эрнест позднее напишет Арчибальду Маклишу, тогда жившему в Конвее, штат Массачусетс. Маклиш был соседом Уильяма Буллитта, который недавно женился на Луизе Брайант. Арчибальд решил поддразнить Хемингуэя, будто Луиза сказала, что все о нем знает; однако неясно, то ли Луиза намекала на нечто романтическое, то ли Маклиш пытался разнюхать об их возможных отношениях. Во всяком случае, Эрнест взорвался: «Что же касается миссис Буллет, суке, которая все обо мне знает, то где, черт возьми, она добыла эти сведения… Я действительно знал ее, когда ее волосы были светлыми, но это было в Константинополе, и к тому же девку окружали морские офицеры». Такая острая реакция дает нам понять, что либо такие отношения существовали, либо, скорее всего, Эрнест был неравнодушен к Брайант осенью 1922 года, но злился из-за невозможности завязать с ней отношения. То, что нам известно о Хемингуэе и его пристрастии к волосам, особенно светлым волосам, подкрепляет впечатление, произведенное ею на него в Константинополе. И, как покажет будущее, у него будут веские причины возмущаться ее профессиональными успехами.

Переписка между Хэдли и Эрнестом за время их месячной разлуки не сохранилась, что само по себе примечательно, учитывая, насколько часто они писали друг другу, когда не были вместе. Одному из первых биографов Хэдли призналась, что чувствовала себя ужасно виноватой из-за того, что «терзала» Эрнеста, и наверняка она писала ему об этом. (Позже Хэдли уничтожила все письма Эрнеста к ней.) Из своей поездки, вернувшись, он привез ей красивое антикварное ожерелье – однако ни один из них не забудет затяжной ссоры, которая была на тот момент худшей в их семейной жизни. Поздняя проза Эрнеста и его замечания в адрес Луизы Брайант свидетельствуют о том, что он, несомненно, совершил измену в своих мыслях в Константинополе. Если бы он не воздействовал на свои чувства, то мог бы ощущать себя виноватым из-за этого, особенно если учесть, насколько близки они с Хэдли были до сего момента.

Перемирие между Грецией и Турцией вступило в силу в середине октября, однако соглашение будет подписано только в следующем июле. В ноябре турецкое правительство, во главе с Исметом Иненю, встретилось в Лозанне с лидерами Франции, Италии и Великобритании. Лорд Керзон, тогдашний министр иностранных дел Британии, объявил себя председателем конференции. «Стар», судя по всему, не дала Хемингуэю задания освещать этой событие, возможно, из-за двойной работы, которую он вел в Константинополе; по сути, он опубликует в торонтской газете всего две заметки из Лозанны, с опозданием в месяц. В одной из них, «Муссолини: величайший блеф в Европе», он делился впечатлениями от диктатора, который захватил власть в конце октября и таким образом оказался за столом переговоров.

Мысли Эрнеста сосредоточились на иных событиях, потому что именно в Лозанне разыгралась самая большая трагедия его молодости: Хэдли, спешившая на поезд из Парижа, чтобы ехать к Эрнесту, потеряла его рукописи – чемодан, в который она их сложила, исчез на вокзале. Он так и не простит ее и не забудет этого случая. И она тоже.

Все началось с того, что Хэдли и Эрнест планировали вернуться в Шанби на зиму. Чинк Дормен-Смит должен был встретить их там 16 декабря. Чикагская подруга Эрнеста Изабель Симмонс (позже Годольфин) и друзья Хэдли Маб Фелан с дочерью Джанет надеялись встретиться с ними вскоре после этой даты. Хемингуэй в то время хотел оставить журналистику – к этому его подталкивала Гертруда Стайн и Уильям Болито Рьялл, южноафриканский репортер, с которым Эрнест познакомился на конференции. Рьялл, которого один биограф Хемингуэя назвал «газетным Ницше», прекрасно разбирался в международной политике и был закоренелым циником; он убедил Эрнеста бросить журналистику, пока еще молод. И все же Эрнест не собирался незамедлительно уходить из журналистики, даже несмотря на то, что «Стар» не доверила ему освещение Лозаннской конференции. В Лозанне он работал на два агентства Херста – Службу международных новостей и Универсальную информационную службу и находился в подчинении у Фрэнка Мейсона, которого тут же невзлюбил.

Лозанна расположена не очень далеко от Шанби, и Эрнест и Хэдли заранее договорились, что она приедет к нему в Лозанну сразу же, как только сможет уехать, и они вместе отправятся в Шанби. Сначала Хэдли развлекала сент-луисскую подругу, а потом слегла с сильной простудой. Телеграммы и письмо к Хэдли, к которой Эрнест теперь обращался «Викки Пу», говорили о разочаровании Эрнеста в низких гонорарах (он жаловался, что Мейсон «так меня кинул на деньги», что ему пришлось отказаться от такси и ходить пешком или ездить в трамвае). В Службе международных новостей и Универсальной информационной службе ему платили по 60 долларов в неделю, на 15 долларов меньше, чем платила «Стар», а кроме того, требовали строгого отчета о расходах. Поскольку репортерам запрещалось присутствовать на настоящих заседаниях, Эрнест работал на износ, бегая с одной пресс-конференции на другую, и выдавал сюжеты и утром, и вечером. Он был наготове в любое время суток, о чем свидетельствует телеграмма Мейсону: Эрнест сообщает, что не понял, когда начинать сеанс связи.

Не считая Рьялла, Эрнест проводил время с обычной компанией репортеров, включавшей Гая Хикока и Джорджа Слокомба. Присутствовал и Линкольн Стеффенс, который тогда был важной фигурой литературной жизни Хемингуэя. После встречи в Генуе Эрнест отправил Стеффенсу рассказ «Мой старик», о скачках, который он закончил этим летом. Стеффенс был в таком восторге, что сразу же отправил его Рэю Лонгу в «Космополитен». (Журнал в конце концов откажется печатать рассказ, но лестная оценка Стеффенса станет первой в ряду восторженных похвал «Старику»; защита Стеффенса даст Эрнесту большое преимущество.) В Лозанне Эрнест показал Стеффенсу очерк, написанный в Адрианополе, о процессии измученных беженцев из Фракии, а также копию телеграммы, которую он отправил в Службу международных новостей. Очерк произвел впечатление на Стеффенса, и совершенно справедливо, но Эрнест был нетерпелив и стал убеждать Стеффенса взглянуть на язык телеграммы. Эрнест был очарован лаконичным телеграфным стилем, которым он время от времени пользовался в письмах; он составил телеграмму Фрэнку Мейсону, в ответ на вопрос Мейсона о тратах и приходно-расходных книгах, которая принесет Хемингуэю бессмертную любовь журналистов по всему миру: «ПРЕДЛАГАЮ ТЕБЕ ЗАСУНУТЬ КНИГИ В ЗАДНИЦУ ХЕМИНГУЭЙ». Стеффенсу понравилось. Он попросил почитать другие депеши и все рассказы или стихи, которые были у Эрнеста; то, что он увидел, заставило его «уверовать в Хемингуэя». Стеффенс восхищался тем, как Хемингуэй шел по улице, боксируя с тенью, или иначе иллюстрировал свои рассказы каким-то кривляньем. «Никто не замечал, – писал он, – ничего, кроме улыбки этого большого, красивого парня, принявшего стойку, чтобы в шутку побоксировать с вами… И он был открытым, хладнокровно честным».

В ожидании Хэдли Хемингуэй развлекал себя, делая наброски будущего стихотворения «Они заключили мир – что такое мир?», и грубо замечал, что присутствующие на конференции деятели, лорд Керзон, Георгий Чичерин и Ататюрк, любят «молоденьких мальчиков». Он придумал небольшое упражнение и записывал события конференции вольным стихом. Результат, видимо, Эрнесту понравился, потому что он отправил его в «Литтл ревью», где в апреле следующего года стихи и будут опубликованы. Он признался, что написал их, отлынивая от сочинительства утреннего материала по пути из Парижа в Лозанну.