— Это неправда. — Ему следовало бы рассердиться, но Эрит опешил от изумления.

— Правда. Разве вы когда-нибудь спрашивали Уильяма или меня, чего мы хотим? Разве предоставляли нам выбор хоть в чем-нибудь?

— Ты была ребенком, милая, — нежно возразил граф. Эрит выбрал ошибочный тон: дочь мгновенно ощетинилась.

— Теперь мне восемнадцать.

— Так ты хочешь вернуться домой?

Рома нерешительно молчала. Эрит задумался, хватит ли у нее упрямства, чтобы настоять на своем. Наконец она мотнула головой:

— Нет. — И добавила с ноткой горечи: — Мне пришлось потратить почти всю жизнь, чтобы привлечь ваше внимание. Было бы, жаль так быстро его лишиться.

О да, малышка оказалась куда сильнее и жестче, чем он полагал. Сейчас она ничем не напоминала робкую молчунью, старавшуюся держаться незаметно как тень и не попадаться ему на глаза в Эрит-Хаусе.

Спешившись, он помог дочери сойти с лошади. Рома была ниже ростом и полнее Джоанны, и все же ее сходство с матерью бередило раны Эрита. Теперь, когда дочь казалась оживленнее и смелее обычного, она еще больше напоминала мать. Потрясенный Эрит неожиданно увидел, что Рома настоящая красавица. Со своими желаниями, вкусами и амбициями, о которых он не имел ни малейшего представления.

Черт побери, как ему только удалось все так безнадежно запутать?

— Можно мне объяснить, почему я оставил тебя и Уильяма с Селией? — заговорил Эрит. Рома больше не проявляла враждебности, но граф не знал, сколько продлится затишье. Какая злая ирония! Прославленный дипломат не знает, как умилостивить одну разгневанную, обиженную юную девушку. — Не потому, что я вас не любил.

— Почему вы вдруг стали таким милым? — недоверчиво поинтересовалась Рома.

Эрит невольно улыбнулся. Подозрительность дочери напомнила ему настороженность Оливии.

— Потому что я твой отец и хочу, чтобы ты почувствовала мою любовь.

— Слишком поздно.

Эти тихие слова отозвались болью в сердце Эрита. Великий Боже, если это так, вся его жизнь не стоит ни гроша!

Как горько думать, что Рома больше не верит ему. Эрит знал, что дочь вправе упрекнуть его в бесчувственности. Его бегство она приняла за проявление равнодушия. Но беда в том, что не равнодушие, а невыносимая боль гнала его прочь от семьи. Боль утраты, невозможность забыть…

— Вот как?

Рома испытующе взглянула на отца и сняла шляпу. Темные волосы, выбившись из гладкой прически, упали на щеки, еще не утратившие детской округлости.

— Прежде у вас не возникало желания поговорить со мной.

— Я, надеялся, что ты позволишь мне хотя бы объяснить.

— К чему забивать себе этим голову? Вы все равно скоро уедете. А я, так или иначе, выхожу замуж. У меня своя жизнь.

— И отец не вызывает у тебя даже легкого любопытства?

— Уже нет. Теперь мне приходится заботиться о других вещах. Вы не так уж важны для меня.

Рома лгала, это было ясно им обоим. Ее гладкая белоснежная кожа покрылась румянцем.

— Что ж, тогда, умоляю, прояви немного женского терпения и выслушай, что я скажу.

Эрит опасался, что дочь огрызнется, ведь ей и без того пришлось терпеть слишком долго, но Рома лишь посмотрела на него своими убийственно голубыми глазами и кивнула.

— Ну, раз вы так хотите. — Потом, не сдержавшись, добавила: — Хотя я не вижу в этом особого прока.

— Исповедь облегчает душу, — кисло хмыкнул Эрит. — Возможно, это поможет не тебе, а мне.

Рома не улыбнулась, но граф видел, что она внимательно слушает. Приглушенное цоканье лошадиных копыт, шорох палой листвы, тихое бряцание сбруи и отдаленное щебетание птиц понемногу успокаивали Эрита, бушевавшая в нем буря немного поутихла.

— Знаешь, ты очень похожа на мать, — тихо произнес он. — У тебя, ее глаза, ее волосы, улыбка; иногда мне кажется, я вижу перед собой ожившую Джоанну.

— Знаю. Тетя Селия постоянно говорит мне об этом. К тому же я видела свадебный портрет.

— С первого же мгновения, как я увидел ее в «Олмаке», она покорила мое сердце. Тогда она была моложе, чем ты сейчас. Ей едва исполнилось семнадцать. А мне восемнадцать. Семья Джоанны, как и моя, благосклонно смотрела на наш союз, нам не пришлось преодолевать ни сословные, ни финансовые препятствия, мы принадлежали к одному кругу. Мы были молоды, пугающе невинны и безумно влюблены. Никто не возражал, чтобы мы поженились так скоро, как только позволят приличия. — Эрит умолк, захваченный воспоминаниями о том первом восхитительном полете любви, когда они с Джоанной с жадным любопытством узнавали друг друга.

Рома настороженно, но с интересом разглядывала отца.

— Не могу себе представить, что вы когда-то были в том же возрасте, что и я.

Граф коротко рассмеялся.

— Поверь мне, был.

Недоверие в голосе девушки позабавило Эрита, несмотря на серьезный тон разговора. Когда-то граф и сам испытывал сходные чувства по отношению к родителям. Он даже сказал нечто подобное отцу, когда настаивал на скорейшем браке с девушкой, которой (он знал это с первого мгновения) суждено было стать любовью всей его жизни. Возможно, тогда он был молод, но умел слушать голос сердца. Лучше, чем когда-либо потом.

— Мы прожили вместе почти четыре года и произвели на свет двоих детей, желанных и обожаемых.

Должно быть, Рома резко дернула за узду, потому что лошадь ее недовольно фыркнула, вскинув голову. Эрит ждал, что девушка начнет возражать и спорить, но та предпочла промолчать. Рома с жадностью ловила каждое слово отца, но что она чувствовала, Эрит не знал. И снова его охватила горечь: дочь была для него незнакомкой.

— Когда умерла твоя мама, я хотел умереть вместе с ней. Во многом так и произошло. Селия предложила позаботиться о вас с Уильямом. Все вокруг убеждали меня, что так будет лучше.

— А вы хотели сбежать.

— Да, я хотел сбежать. — Как объяснить девочке ее возраста, что такое мертвящая, иссушающая скорбь? Горе, уродующее душу. Эгоистичное. Всепоглощающее. Эрит не мог находиться в одном доме с детьми, потому что они были живы, а его возлюбленная мертва. Он понимал, что должен сказать дочери всю постыдную правду. — Я поступил как трус.

Рома устремила на него неподвижный взгляд, выражение которого граф до конца не понял. В ее глазах читалось осуждение, и, видит Бог, он его заслужил. Но вместе с тем в них светились искорки понимания.

— Вам было всего двадцать два. На четыре года больше, чем мне сейчас.

— Я был молод. Но это не оправдание, возраст не искупает моей вины.

— Нет, но немного облегчает понимание.

Рома не собиралась прощать отца. Его малодушие и безразличие к детям были чудовищны. Эрит сомневался, что заслуживает прощения.