— И в самом деле, сударь, — ответил он с самым непринужденным видом, — не знаю, давал ли Совет Десяти такое поручение вам; но я бы, например, не осмелился этого делать. Вы слишком нуждаетесь в том, чтобы шпионили за вами, как мне кажется, ведь слово «шпионить» стало очень модным в этой стране.

— Что? За герцогом Савойским не следят в Гетто и на набережной Скьявони? Это было бы слишком, господин посол. Мой отец вчера так и сказал по секрету проведитору, который, заметив мое присутствие, знаком остановил его.

— О сударь, если бы мне пришлось держать пари, я бы поспорил, что ничего подобного нет, тем более что ваш отец сказал это проведитору, не заметив, что вы его слышали, как будто в Венеции можно что-то не заметить!

На этом дело и кончилось, что не помешало каждому задуматься об услышанном. Постепенно все разошлись.

Войдя в свои покои, я увидела Марион, с таинственным видом ожидавшую меня. Она приложила палец к губам и пригласила меня проследовать за ней в ее комнатушку, расположенную на антресолях. У порога она очень тихо сказала мне:

— Госпожа, его высочество монсиньор герцог ждет вас здесь уже давно.

— Меня?

— Да, госпожа, он приказал мне стоять у двери, когда я приведу вас. Входите же быстрее, прошу вас, уже поздно.

Я удивилась и в полном замешательстве вошла в комнату. Герцог встал при моем появлении. До этого он сидел за столом, подперев голову рукой.

— Сударыня, — обратился он ко мне, — не удивляйтесь тому, о чем я вас попрошу. Я нисколько не сомневаюсь в вашей преданности нашему дому, но жду от вас доказательства. Не угодно ли вам завтра в маске и переодетой сопровождать меня туда, куда я пожелаю вас отвести?

— Ваша светлость, не знаю, так ли я вас поняла, но мне кажется…

— Ничего не бойтесь, сударыня, вы будете в безопасности и под моей защитой, клянусь честью, ничего не будет сказано или сделано такого, что может оскорбить вас.

— По правде сказать, ваша светлость…

— Соглашайтесь, сударыня, соглашайтесь: речь идет о чрезвычайно серьезных делах, об интересах государства и моем счастье. Никто в мире не узнает об этом, верьте мне.

Уговорить меня было нелегко; но он настаивал, пока не добился от меня клятвы.

Было условлено, что на следующий день я скажусь больной, останусь в своей комнате, а с наступлением ночи оденусь и пойду в маске к потайному выходу из дворца, где он будет ждать меня. Остальное касалось только его.

Понятно, что всю ночь и весь день я волновалась. Но больше всего меня мучило любопытство, очень мучило. Я вовсе не испытывала никакого влечения к герцогу, но он достаточно ясно дал мне понять, что интересуется мною, и я этого боялась. В тот день мы беседовали как обычно и я бы забыла о своем мнимом недомогании, если б он не напомнил мне о нем своим красноречивым взглядом. Мы с рассвета находились в церкви, прослушали проповедь и всю службу. Я притворилась, что очень устала и отказалась от прогулки.

Виктор Амедей был точен, я — тоже; он уже ждал меня и протянул руку, я протянула свою. Мы отправились в путь, не говоря ни слова; за нами шел старый камердинер герцога, никогда не расстававшийся с ним.

Миновав два-три мрачных прохода, мы подошли к узкому и темному каналу, где тут же появилась гондола. Мы сели в нее, по-прежнему молча. Герцог сделал мне знак, и я села рядом с ним; вскоре наша гондола уже рассекала волны со скоростью молнии, пронзающей тучу. У меня чуть дыхание не перехватило.

Но поездка длилась недолго; гондола остановилась, и лакей, отдернув занавеску, тихим голосом произнес:

— Монсиньор, мы прибыли.

Мы сошли на берег, так же как и садились в гондолу, в полном молчании. В этом узком и темном, как подземелье, канале вода ударялась о громадную черную стену с единственной дверью, стоявшей между двумя грязными опорами с обеих ее сторон. Казалось, мы находимся за тысячу льё от сверкающей площади Святого Марка, заполненной толпами людей и светом; грохот музыкальных инструментов и громкие голоса сюда почти не доносились, лишь время от времени нарушая тишину в этом уединенном месте.

После того как Беппо постучал условным стуком в дверь, она открылась. Мы вошли в коридор, еле освещенный коптящей лампой. Надо было быть шестнадцатилетней, быть Жанной д'Альбер, которую так притесняли и держали взаперти после ее мнимого превращения в графиню ди Верруа, чтобы позволить молодому принцу увести себя в подобную трущобу. До сих пор не могу понять, как я могла на это согласиться.

Я и в самом деле немного испугалась, хотя всегда была смелой, но быстро заставила себя успокоиться и последовала за его высочеством, а он шел впереди с уверенностью человека, знающего дорогу.

Невозможно описать, что это было за жилище. Отовсюду, сверху донизу, текло, стены были зеленоватыми, поросшими мхом; ступать приходилось по какой-то скользкой грязи. Я была вынуждена опереться на руку его высочества, когда он протянул ее мне.

В конце коридора находилась другая дверь, наполовину прогнившая и с огромными щелями. Она открылась на шум наших шагов, и перед нами предстал седобородый старик, закутанный в длинное зеленое платье. Он сказал принцу несколько слов на неизвестном мне языке, и герцог ответил ему что-то, показав на меня. Старик поднес к моему лицу лампу, которую он держал в руке, и, увидев на моем лице маску, явно рассердился. В гневе он обернулся к принцу, и тот стал очень смиренно объяснять ему что-то: я поняла, что герцог оправдывается. Старик в нетерпении постукивал ногой, словно не желая ничего слышать, и герцог Савойский, поколебавшись, повернулся ко мне.

— Простите меня, сударыня, — сказал он, — но я прошу вас снять маску; этот ученый человек должен увидеть ваше лицо и запомнить его, прежде чем он допустит вас в свое жилище.

С первой секунды как я вошла в эту жалкую лачугу, меня охватил страх. Внушительный вид старца только усиливал его. Так же бесконечно напуганная, как перед этим была доверчива, я дошла до того, что стала бояться за свою жизнь.

Я была наслышана о магах, которым для совершения колдовских ритуалов нужна кровь молодой женщины, и задрожала как листок, а просьба снять маску еще больше ужаснула меня.

— Монси… — пробормотала я.

Герцог не дал мне времени произнести слово до конца:

— Вам здесь нечего бояться, сударыня, защитой вам — моя честь, а лабораторию этого ученого не посещают ни дьявол, ни венецианские патриции; и главное, когда я нахожусь здесь, вы спокойно можете снять маску.

Я все еще колебалась; но, уступив новой просьбе, сняла ее. Старик снова поднял лампу и долго рассматривал меня, а я заливалась краской под его взглядом; затем он улыбнулся, сказав по-итальянски, наверное, в шутку: