— Надо копать, — сообщил валлиец довольным тоном человека, которому не придется махать лопатой самому. — О том, как копать, в Понтигвайте знают больше вашего, вонючие англичанишки!

— Еще бы, вырыть столько могил для убитых нами валлийцев! — заметил Уилл из Дейла.

— Мы хоронили ваших, англичанин! — радостно отозвался Давидд-ап-Трехерн.

Позже, беседуя с Хуком, валлиец с удовольствием сообщил, что участвовал в бунте против английского короля пятнадцать лет назад.

— Оуэн Глендаур! — с чувством воскликнул он. — Каков человек!

— И что с ним сталось?

— Он еще жив, парень! Наверняка жив! — Полыхавшее десять лет восстание Глендаура принесло юному Генриху, принцу Уэльскому, ставшему теперь королем Англии, неоценимый военный опыт. Бунт подавили, кое-кого из зачинщиков перед казнью провезли в тюремных дрогах через весь Лондон, однако схватить самого Оуэна Глендаура так и не удалось. — В Уэльсе есть чародеи, — склонившись к Хуку, доверительным шепотом поведал Давидд-ап-Трехерн, — они могут обратить человека в невидимку!

— Поглядеть бы, — с завистью вздохнул Ник.

— Да как же? На то он и невидимка, чтоб его не видеть! Окажись Оуэн Глендаур прямо перед тобой, ты его даже не заметишь. Так он и живет! Богатства у него несметные, женщин и яблок вдоволь, а чуть только за милю покажется англичанин — Оуэн Глендаур становится невидимым!

— А что валлиец-бунтовщик делает в английской армии?

— Всем хочется жить, парень. Лучше есть вражий хлеб, чем глядеть в пустую печку. Людей Глендаура здесь несколько дюжин, и за Генриха мы станем биться так же бесстрашно, как бились за Оуэна, — усмехнулся валлиец. — Люди Глендаура есть и во Франции, они будут сражаться против нас.

— Лучники?

— Благодарение Богу, нет. Лучникам теперь не до Франции, верно? Сюда перебрались те из знати, кто лишился земель на родине. Ты когда-нибудь сражался против лучников?

— Благодарение Богу, нет.

— Твое счастье, — мрачно кивнул Давидд-ап-Трехерн. — Валлийцев не так легко напугать, но когда Генриховы стрелки встретили нас под Шрусбери, с неба обрушилась сама смерть! Будто град, нескончаемый град из стальных жал, под которым гибли все вокруг. И воплей столько, будто кто-то истязает чаек на черном берегу… Нет ничего страшнее лучников.

— Я лучник.

— Ты теперь землекоп, парень, — ухмыльнулся Давидд-ап-Трехерн. — Так что иди копай.

Траншею, начатую от орудийного окопа, вели в сторону городской стены, и защитники Гарфлёра, разгадав намерение, поливали лучников арбалетными стрелами вперемешку с ядрами. Хотя французские катапульты старались угодить камнем в новый ров, снаряды часто летели мимо, поднимая вокруг грязные брызги. Когда траншею вырыли на тридцать шагов, Давидд-ап-Трехерн объявил, что доволен, и приказал копать яму — большую и квадратную, глубиной до самого мелового слоя. Грунт здесь пропускал воду, и, пока возводили парапет с трех сторон ямы (неприкрытой оставили заднюю стену, обращенную к английскому лагерю), пришлось изрядно потоптаться по грязной жиже. Бревна клали на землю по четыре в ряд, сверху настилали следующие слои, и вскоре парапет вырос до уровня, когда в яме можно было выпрямиться во весь рост незаметно для тех, кто наблюдал с городской стены.

— Сегодня сделаем крышу — и готово, — распорядился валлиец.

Крышу настилали ночью, чтобы не подставляться под арбалетные стрелы, однако французы догадались о происходящем и, стреляя вслепую сквозь дождливый мрак, умудрились ранить троих. До самого утра лучники накатывали длинные бревна поверх ямы, засыпали их толстым слоем грунта и мелового щебня и вновь покрывали сверху бревнами.

— А теперь пойдет настоящая работа, — объявил Давидд-ап-Трехерн. — Для того и понадобятся валлийцы.

— Настоящая работа? — переспросил Хук.

— Будем рыть шахту, парень. Глубокую.

Дождь прекратился к рассвету. Налетевший с запада промозглый ветер погнал тучи дальше во Францию, неохотно выглянуло солнце. Вражеские пушкари заваливали ядрами свежевыстроенное укрытие, однако снаряды лишь отскакивали от толстого бревенчатого парапета, не причиняя ему вреда.

Лучники спали, разбредясь по грубым хижинам, сооруженным из веток, грунта и папоротников. Проснувшись, Хук обнаружил, что Мелисанда чистит его кольчугу песком и уксусом.

— Rouille, — объяснила она.

— Ржавчина?

— Я так и сказала.

— Может, и мою почистишь, детка? — пробормотал Уилл из Дейла, выбираясь из-под веток.

— Сам сумеешь, Уильям, — ответила Мелисанда. — Правда, кольчугу Тома я тоже почистила.

— Умница, — похвалил ее Хук.

Томас Скарлет, со смертью брата утерявший всю веселость и проводивший дни в мрачных думах, вызывал у стрелков неизменное сочувствие.

— Он только и мечтает встретиться еще раз с твоим отцом, — шепнул Хук.

— Тогда Томасу не жить, — невесело покачала головой Мелисанда.

— Он тебя любит, — заметил Хук.

— Ты об отце?

— Он оставил тебя в живых. Позволил быть со мной.

— Тебя он тоже не убил, — добавила Мелисанда чуть ли не с обидой.

— Да.

Девушка помолчала, устремив серые глаза на Гарфлёр, почти неразличимый в окутавшем его пушечном дыму, как утес в морском тумане. Костер, у которого Хук поставил сушиться сапоги, трещал и искрил, ивовые ветви горели неохотно.

— Наверное, он любил мою мать, — задумчиво предположила Мелисанда.

— Правда?

— Она была красивая. И его любила. Говорила, что он прекрасен.

— Красив, — признал Хук.

— Прекрасен, — не уступила Мелисанда.

— Когда ты его увидела там, в лесу, тебе хотелось с ним уехать?

Девушка мотнула головой.

— Нет. Он злой ангел. И сидит у меня в голове, как у тебя тот святой. — Она взглянула на Хука. — Мне от него тяжело.

— Потому что ты о нем думаешь?

— Я всегда хотела, чтобы он меня любил, — жестко бросила Мелисанда и вновь принялась за кольчугу.

— Так же, как любил мать?

— Нет! — вскипела девушка и надолго замолчала. Потом, смягчившись, продолжила: — Жизнь тяжела, Ник, тебе ли не знать. Работа, вечная работа, думы только о том, где достать еды, и опять работа. А господин, любой господин, может все прекратить одним взмахом руки, и будешь жить без трудов, без забот, facile.

— Легко? — перевел Хук.

— Мне так этого хотелось…

— Скажи ему.

— Он прекрасен, но доброты в нем точно нет. Уж я-то знаю. И еще я тебя люблю. Je t'aime[19].— От последних слов, прозвучавших очень просто и серьезно, у Ника перехватило дыхание.