Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Особист, черноволосый капитан, обводил зал острым взглядом. Начлаг же вскоре откровенно закемарил.
— Максыч, это надолго, — шепнул Гурвич. — До вечера. Ты расслабься, давай потрещим.
О господи, содрогнулся Максим, до вечера. Такой митинг был для него первым. К линейкам три раза в неделю — по вторникам, четвергам и субботам, после четырнадцатичасового рабочего дня, — он попривык. Мучительное дело, стоять надо ровно и тихо, слушать фантастическую бессмыслицу, а голод мучит, и ребра болят, и кашель рвет легкие, но — всего-то час, после которого какая-никакая, а еда, какой-никакой, а сон.
А тут — до вечера. Это часов пять. И лучше не шевелиться — охранники так и зыркают.
Четыре таких митинга в год: на Октябрьские, День Конституции, Майские и Июльские.
— Не ссы, Максыч, — Гурвич все не унимался. — Если тихо, то и ладно. Главное, голову не поворачивай и губ не разжимай, зверьки и не прочухают. У, Ленина на них нет…
Миша истово веровал в святость Ленина, считал, что его учение извращено и опохаблено бессмертным Сталиным, и даже сомневался в том, что великий вождь все еще жив. За каковые сомнения, высказанные по пьяни, собственно говоря, и сел.
Максим же сомнений не испытывал. Больше века от роду — это даже для кремлевских небожителей слишком. Да и видел он Сталина, в Мавзолее, лет этак тридцать назад. Помнится, понравился ему тогда усатый — рядом с ним Ленин казался совсем уж восковым…
Здесь, однако, Сталин никогда не умирал. Почти сорок лет он не показывался народу, но считался живым, а за сомнения — в лучшем случае сажали. Бессрочно.
Самого Максима, правда, посадили за другое. Появился непонятно откуда. Джинсы, куртка, кроссовки, сигариллы, портсигар, на внутренней стороне крышки гравировка: «Тебе от меня», массивная зажигалка, документов никаких. Явный шпион. Да еще шарик с кнопкой. Понятно — бомба. Выходит, к тому же и диверсант.
Как уловил Максим, появление диверсанта испугало сельских начальников как таковое. Видимо, кто-то вышестоящий мог обвинить их в потере бдительности, а то и в потакательстве. Или даже в заговоре.
Поэтому подготовку к диверсии предъявлять арестованному не стали, а «бомбу» утопили в выгребной яме дощатого сортира, что на заднем дворе сельсовета.
Кретины, господи, какие кретины, дивился Максим. Будь это бомба… скажем, с таймером… вас же всех тут как минимум нечистотами залило бы…
Впрочем, дивился он молча, да и не очень сильно — слишком много сил уходило на то, чтобы выдержать боль. Били-то от всей души…
Как бы то ни было, оставили только шпионаж.
Местная тройка быстренько приговорила Максима к расстрелу, но оказалось, что штатный исполнитель уехал — на том самом старинного вида грузовичке — в Раменское. Жену, что ли, в больницу повез. Ждать его приходилось не раньше, чем назавтра, явное нарушение дисциплины, и тройка-то не уследила, нехорошо… Опять же — держать осýжденного под замком, охрану ставить, это возни сколько... Пораскинули мозгами, да и переписали приговор. «Исправительные работы до перевоспитания». Прямо по месту ареста и разоблачения.
— Так что, говоришь, — прошептал Гурвич, — упырь-то сдох?
Максим кивнул.
Странно, но за два с лишним месяца Миша ничем, кроме смерти тирана, так и не заинтересовался. Ни откуда этот Горетовский взялся, ни что он повидал… Интеллигенция же вроде бы, жажда должна быть до информации, да еще такой… неординарной, мягко выражаясь... Нет, Гурвич принадлежал к другому типу — самому бы выговориться. Даже то, что новичок отчетливо светится в темноте, не произвело впечатления. Подумаешь, светится, мало ли, облучился где… Кстати, и все остальные реагировали так же, что заключенные, что администрация, что вохра. Между прочим, и это, может быть, помогло: кто пограмотнее, те держались в сторонке — излучает ведь, ну его…
Все к лучшему, подумал Максим. Зато я хоть понял, в какой мир попал вместо родного. Эх, промахнулись мы с Румянцевым…
А мир — что ж, этот мир по-своему логичен.
Здесь Гитлер не успел — Сталин ударил первым. В мае сорок первого.
Красная Армия блокировала силы вермахта на границе, а на южном фланге театра военных действий советские войска вторглись в Румынию и заняли нефтяные поля Плоешти, отрезав Германию от горючего для автомобилей, танков, самолетов. Рейх продержался на накопленных запасах до осени сорок второго, после чего отдал концы. Воин-освободитель прошел через всю Европу, установил повсюду красные знамена, а последнее, Стяг Победы, водрузил в июле сорок третьего на берегу Атлантики, в порту Дюнкерка.
Союз пополнился еще парой десятков братских республик.
Проклятая Англия, правда, устояла — Америка начала высаживать на острова мощный экспедиционный корпус, и Генштаб РККА отдал приказ: «Стоп». Многих за этот приказ расстреляли, но было уже поздно.
Дальше, как понял Максим, все пошло наперекосяк. С японской агрессией в Тихоокеанском регионе американцы справились сами, разве что Мао поучаствовал. Азия оказалась для Союза потерянной.
А в Европе… Европа лежала в руинах, технологическое отставание от Штатов и Британии росло семимильными темпами, Сталин, вероятно, все-таки помер, хотя об этом никому и не объявляли, и новоприобретенные республики, судя по всему, вскорости от Союза отвалились. На эту тему тоже никаких сообщений не было, но, по словам Гурвича, то о франко-бельгийском колониализме что-то проскальзывало в сообщениях Совинформбюро, то венгерских шпионов выявляли, то еще что…
Даже в своем, родном, и то не было уверенности. Путевки на курорты Крыма, говорил Миша, перестали выделять уже давным-давно. Неладно это, горько резюмировал он.
Внутренние процессы Гурвич тоже оценивал критически. Страной правит неизвестно кто, анонимы какие-то. Вероятно, жрут друг друга безостановочно.
А на трибуне Мавзолея кто же стоит, не понимал Максим? Ну, когда демонстрация трудящихся или там военный парад?
Ты совсем больной, вопрошал Борода? Экран устанавливают, на нем упыря показывают. Когда солнце, ничего и не разглядеть, зато потом по всем клубам кино крутят: товарищ Сталин произносит речь на торжественном митинге, посвященном… и так далее…
И что, изумлялся Максим, никаких членов Политбюро на трибуне?
Да пошел ты, злился Гурвич.
Технологическое отставание таки ужасающее, не говори мне ничего, Макс, — Мишка в ужасе затыкал уши, — ты есть псих натуральный, и слушать тебя нечего, только инженерное свое бередить.
В экономике полный развал, нагнетал он, четверть населения сидит, еще одна четверть обслуживает сидящих, остальные стучат друг на друга и бьют баклуши.
А культура, осведомился как-то Максим? Я же говорю — псих, отвечал Борода. Какая к свиньям
