Князь проводил ее долгим задумчивым взглядом и тихо произнес:

— Ох, сдается мне, матушка Зинаида Львовна, что Машенька скрывает от нас истинную причину, по какой она так рвется в Сибирь.

— Не ты один такой догадливый, — княгиня печально улыбнулась, — но, по-моему, она ее в первую очередь от самой себя скрывает…

Было одиннадцать часов вечера, 21 декабря 18 48 года, когда Маша навсегда оставила Санкт-Петербург. Перед ней лежали долгие шесть с лишним тысяч верст пути через бескрайние снежные просторы в неизвестную и дикую страну под названием Сибирь.

С каждой минутой лошади все дальше и дальше уносили Машин экипаж от столицы. Рождество она встретила в пути, а Новый год отметила вместе со слугами, подъезжая к Волге, велев Антону достать бутылку шампанского, приготовленную специально для этого случая.

Она не стала дожидаться обещанного ей фельдъегеря, иначе пришлось бы выехать только после Нового года, и отправилась в путь вместе с Антоном и еще одним слугой по имени Михаила, который должен был сопровождать их до Иркутска, а потом вернуться обратно.

Подорожную ей выдали пока тоже только до Иркутска.

Но и до него еще надо было доехать.

До Казани она добралась с трудом: не имея опыта путешествий по зимним дорогам на большие расстояния, не подозревала, что ее удобный в городе экипаж окажется слишком тяжелым и неуклюжим для передвижения по заснеженным российским дорогам.

В Казани она остановилась на сутки в доме двоюродной сестры Зинаиды Львовны, Варвары Афанасьевны, очень подвижной и суетливой женщины лет пятидесяти, болтливой до невозможности, пожелавшей было устроить праздничный ужин с приглашением большого количества гостей по случаю приезда невесты ее бедного племянника. Но Маша уснула прямо во время разговора с Митиной теткой, привалившись головой к спинке дивана. И ужин был отложен, но Варвара Афанасьевна не обиделась, а, слегка всплакнув но этому поводу, тут же принялась хлопотать о замене Машинного экипажа на более удобную повозку. Благодаря ее стараниям уже на следующий день были приобретены две купеческие повозки, крытые рогожами. Они были настолько прочными и легкими, что, покинув Казань шестого января, восьмого Маша была уже в Перми.

Московский тракт, накатанный до блеска многочисленными санными поездами, купеческими обозами и почтовыми тройками, вышарканный подошвами тысяч и тысяч каторжников, казалось, сам стелился под полозья, а лошади летели, не касаясь его копытами. Но не только дороги помогали Маше передвигаться с большей, даже чем у фельдъегерей, скоростью. В Казани, с помощью все той же вездесущей Варвары Афанасьевны, Маше удалось получить специальный бланк, выданный обер-почтмейстером всех сибирских почт Даниловым, позволявший ей менять лошадей на станциях в первую очередь.

В Перми она остановилась на несколько часов в доме старинного приятеля князя, отставного генерал-майора Ферапонтова. Старик жил один, но принял Машу на широкую ногу, устроил прекрасный обед, во время которого приглашенные им цыгане играли на скрипках, били в бубны, пели песни и плясали, а напоследок старая, почти беззубая цыганка, с огромными серьгами в ушах, вызвалась ей погадать. Маша протянула руку. Старуха долго вглядывалась в ее ладонь, водила по ней скрюченным темным пальцем и наконец подняла на нее огромные черные, с желтоватыми белками глаза и прошамкала:

— Великое счастье и удача тебя ожидают, красавица! Слишком много опасностей на твоем пути, не каждому под силу их преодолеть, но у тебя получится, если не отступишься, не изменишь тому, кого любишь больше своей жизни! Твоя любовь и злобу людскую, и ненависть — все преодолеет. Много раз будешь на грани смерти, но только любовь тебя спасет и истинный путь укажет…

Выезжая из Перми, Маша заметила, что в сани заложили необычайно бойких и очень маленьких, по сравнению с прежними лошадьми, башкирских коней. Но, несмотря на невысокий рост, они были очень сильными и выносливыми, ямщик порой еле сдерживал их, пока Антон помогал Маше устроиться и повозке. Сам он по обычаю ехал рядом с ямщиком на облучке, а Михаила сопровождал вторую повозку с багажом.

К вечеру они подъехали к очередной станции, и Маша велела Антону заказать горячий ужин. За Уралом она впервые попробовала одно из самых любимых блюд сибиряков — пельмени — и вкуснейший свиной холодец с чесноком и хреном.

Смена лошадей по какой-то причине задерживалась, и Маша присела на лавке, наблюдая в окно за тем, что делается во дворе станции. Время приближалось к полуночи, но взошедшая над миром огромная полная луна, холодная и равнодушная, залила все вокруг мертвенно-бледным светом, осветившим огромные, йод крышу станции, сугробы и темные ели, закутанные в пушистые оренбургские шали недавно выпавшего снега. Михаила вышел во двор, чтобы проследить за сменой лошадей, а Антон остался вместе с Машей и, прислонившись к теплой печи, задремал в ожидании, когда их пригласят садиться в экипаж.

В комнате, кроме них и старичка — станционного смотрителя, никого больше не было. Старичок тихо копошился в своем углу, на стене мерно тикали ходики, под рукой у Маши ласково мурлыкала большая серая кошка, потягивающаяся в сладостной истоме и исправно запускающая когти в большую лисью муфту, лежащую на коленях у девушки. Эта муфта помогала ей не только уберечь руки в морозы, но в ней она всегда держала наготове небольшой пистолет, справедливо полагая, что осторожность никогда не помешает, особенно в краях, где на сто верст порой ни одной деревни, кроме почтовых станций. Она уже слышала несколько историй про варнаков, грабивших купеческие обозы, но их пока господь миловал от подобных встреч, и Маша уже была склонна уверовать в то, что и дальнейшее их путешествие пройдет столь же мирно и спокойно, без особых происшествий.

Но, очевидно, они уже исчерпали тот лимит на спокойствие, которое им отпустило Провидение, потому что через минуту во двор станции стремительно влетела почтовая тройка, на полном ходу затормозила у крыльца, и из саней, пошедших юзом по раскатанному до льда снегу, почти вывалилась человеческая фигура в настежь распахнутой шубе. Слегка пошатываясь и хватаясь за перильца, приезжий миновал крыльцо, и тут же в сенях что-то громко зазвенело, покатилось и с грохотом разбилось. Старичок смотритель всплеснул руками и поспешил к выходу из комнаты.

В этот момент с треском распахнулись двери, и на пороге возник молодой офицер в чипе штабс-капитана. Сбросив покрытую курживом шубу в руки опешившего смотрителя, он нетвердым шагом прошел на середину комнаты, расстегнул мундир, оглянулся по сторонам и, едва справившись с заплетающимся языком, с большим трудом выдавил из себя:

— Степка, стервец! Горячих щей и водки!

Антон поднял голову, с удивлением оглядел вдрызг пьяного офицера. Но тот тоже заметил его и, приняв, вероятно, за никому не известного Степку, подступил к нему с явным намерением ухватить его за шиворот. Но промахнулся, поймал Антона за чуб и что было силы дернул за него. Антон как ужаленный вскочил с лавки. И в следующее мгновение Маша с ужасом увидела, что пьяный офицер, которого ее рослый слуга, в свою очередь, схватил за грудки, взмывает в воздух и приземляется на лежанке русской печи среди березовых веников и латаных валенок, положенных там для просушки.