Смертоносная игла впилась в кожу Салливэна с левой стороны пониже уха, но не пошла вглубь, а снова проткнула кожу в сантиметре от первого прокола и вышла наружу. Теперь в этом месте краснели два пятнышка, как после змеиного укуса. Позже, когда полиция осмотрела место преступления, она обнаружила в лифте подсохшие белые потеки. Видимо, большая часть раствора не попала по назначению, а брызнула в стенку и стекла по ней, образовав на полу крошечную лужицу.

Через считанные минуты Салливэна подключили к аппарату искусственного дыхания и электростимуляции сердечной деятельности в отделении интенсивной терапии. Рядом стоял доктор Филд, вооруженный результатами анализов крови, раздумывая, какие препараты из богатого, всегда бывшего под рукой набора сильнодействующих средств окажутся наиболее эффективными в этом экстраординарном случае.

Салливэн останется жив — Филд просто заставит его жить.

Покушение на жизнь нью-йоркского полисмена — рискованное развлечение, которое можно сравнить разве что с попыткой загасить сигарету о дремлющую анаконду. Тронь кого-нибудь из копов и можешь не сомневаться, что против тебя встанут, как один, все лучшие силы городской полиции. Их рвение будет отнюдь не показным, а ярость непритворной. Стражи порядка никогда не прощают нападение на своего коллегу.

Если бы террористы ограничились только Кабаковым, реакция властей свелась бы в основном к традиционной форме: шумиха в газетах, грозные заявления министерства юстиции и пресс-конференция, на которой мэр города и начальник полиции пообещали бы приложить все возможные усилия для розыска преступников. А на практике несколько агентов, и без того обремененных грудой нераскрытых дел, получили бы дополнительное задание. Но игла, воткнутая в шею Джона Салливэна, в корне изменила ситуацию. Теперь каждый из тридцати тысяч полицейских во всех пяти районах Нью-Йорка готов был расшибиться в лепешку, лишь бы найти и наказать бандитов.

Невзирая на энергичные протесты Рэйчел, Кабаков очень скоро покинул больничную койку, установленную для него в гостевой комнате. Уже на следующий день он отправился в госпиталь навестить Салливэна. Тот видел террористку и к тому же, будучи детективом-профессионалом, мог составить ее портрет на фотороботе. Ярость, душившая Кабакова, была слишком сильна, чтобы спокойно отлеживаться и даром терять время.

Призвав на помощь в качестве консультантов охранника госпиталя и художника из полицейского управления, они с Салливэном быстро смонтировали портрет. Лицо на экране действительно весьма напоминало Далию Айад. В три часа дня, когда в полицейских участках заступила на дежурство очередная смена, каждый патрульный получил фотографию разыскиваемой. Этот же снимок был опубликован на второй странице дневного выпуска «Дейли Ньюс».

Полдюжины детективов из отдела идентификации вкупе с четырьмя сотрудниками иммиграционной службы тщательнейшим образом изучали картотеку арабов, проживающих в США. Но о связи между происшествием в госпитале и Дэвидом Кабаковым знали только высшие чины нью-йоркской полиции, несколько агентов ФБР, непосредственно занятых расследованием этого дела, да еще старшая медсестра Эмма Райан, которая умела держать язык за зубами.

Секретность соблюдалась по требованию вашингтонского начальства, опасавшегося возникновения паники и дипломатических осложнений. Быстрое обнаружение виновников казалось весьма проблематичным, а весть о террористах, безнаказанно разгуливающих по Нью-Йорку, вызовет бурю в прессе и только добавит трудностей. Поэтому полиция сообщила репортерам, что самозванка явилась в госпиталь, рассчитывая украсть хранившиеся там наркотики. Такая версия, хотя и не выглядела особо убедительной, все же позволяла отвязаться от газетчиков на два-три дня. Но этого было вполне достаточно: бурная жизнь гигантского города волей-неволей заставит средства массовой информации переключиться на другие события.

Далиа также возлагала немалые надежды на исцеляющее действие времени. Но ее держали в страхе не журналисты, а гнев Лэндера. Узнав об инциденте в госпитале и увидев фото в «Дейли Ньюс», американец пришел в бешенство, и был момент, когда она решила, что ей пришел конец. Но Лэндер не убил ее, а лишь запретил любые дальнейшие попытки устранить Кабакова. Побледневшая Далиа молча кивнула. Фазиль не вмешивался в разговор и с тех пор уже два дня почти не выходил из своей комнаты.

А для доктора Рэйчел Боумен потянулись удивительные дни, похожие на сон, — дни, когда в ее квартире выздоравливал раненый майор Моссад. Жилище Рэйчел всегда было опрятным и светлым, все здесь носило отпечаток педантичного, пожалуй, даже угнетающе неукоснительного порядка. И вдруг в этот стабильный, ухоженный мирок внезапно явился Кабаков — свирепый и окровавленный, словно ободранный кот после диких ночных драк на блестящей от дождя крыше. Казалось, будто с приходом Кабакова и Мошевского комнаты как-то съежились, а все вещи стали маленькими и хрупкими. К тому же оба израильтянина — крупные, массивные — двигались почти бесшумно. Последнее обстоятельство сперва обрадовало Рэйчел, но потом начало действовать ей на нервы. Так уж повелось, что в природе беззвучность и большие размеры — весьма зловещая комбинация; чаще всего они — верный признак смертельной угрозы.

Мошевский старался не докучать хозяйке, но приспособиться к ее вкусам так и не сумел. Несколько раз он совершенно неумышленно напугал Рэйчел до полусмерти, неожиданно возникая на кухне с подносом в руках. Тогда во избежание новых конфузов он стал покашливать, издалека оповещая о своем приближении. Но, кроме того, Мошевский разрывал ночную тишину громоподобным храпом. Это решило его участь. Не в силах терпеть круглосуточные невзгоды, Рэйчел выдворила Мошевского в соседнюю квартиру — тамошние жильцы были ее друзьями и, отправляясь в отпуск на Багамы, оставили ей ключи.

Кабаков послушно следовал всем требованиям и предписаниям Рэйчел; единственным случаем открытого неповиновения был его визит к Салливэну. В первые дни они почти не разговаривали — он казался угрюмым и подавленным, а Рэйчел считала излишним вторгаться в мысли своего пациента.

Шестидневная война не прошла бесследно для доктора Боумен, но перемены, происшедшие в ее характере, были скорее количественными, нежели качественными. Жизнь Рэйчел по-прежнему оставалась размеренной и, на посторонний взгляд, довольно однообразной. Она так и не вышла замуж — две ее помолвки закончились ничем, и она лишь смутно помнила тех немногих мужчин, с которыми встречалась в последующие годы. Людей, способных по-настоящему взволновать и увлечь ее, Рэйчел сознательно избегала. Поэтому теперь в памяти сохранились не лица и слова ее спутников, а только обеды в людных ресторанах да еще идиотские надписи, неизменно украшающие стандартные блюда, подаваемые в подобных заведениях.

Служебные обязанности превратились для Рэйчел в цель жизни, в главный козырь, позволяющий не утратить веру в себя. Помимо повседневной практики, у нее было много дополнительной добровольной работы. Она курировала выздоравливающих наркоманов, вела занятия с детьми с психическими отклонениями, помогала парализованным. В 1973 году, во время Октябрьской войны, Рэйчел каждый день по две смены ассистировала при операциях в нью-йоркском Синайском госпитале. Приобретенный там хирургический опыт мог оказаться очень полезным, доведись ей снова попасть в Израиль.