– Она спит, – сказала Элейн.

Рикардо наклонился – большое лицо, твердый подбородок, толстые губы – к крошечной головке девочки; бесшумно поцеловал ее дважды. «Моя девочка, – сказал он. – Наша девочка». А затем, без всякого перехода, он начал рассказывать об этих полетах, об асьенде на берегу Магдалены, где можно было бы выращивать скот и построить взлетную полосу для «Сессны 310 Скайнайт», с недавних пор ставшей любимицей Рикардо. Он говорил:

– Мой любимый аппарат. Эту модель больше не выпускают, Елена Фритц. Мы и оглянуться не успеем, как она станет реликвией.

Он рассказал ей об одиночестве в воздухе, о том, как сильно отличается груженый самолет от пустого:

– Становится холоднее, шума больше, и чувствуется одиночество. Даже если с тобой есть еще кто-нибудь. Да, даже когда в самолете есть кто-то еще.

Карибы необъятны, говорил он, и там страшно заблудиться, да и вообще страшно даже подумать о том, чтобы заблудиться над такой большой штукой, как море, становится страшно даже ему, хотя он-то никогда не собьется с пути. Он рассказал, что ему приходится облетать стороной Кубу, «чтобы меня не сбили, думая, что я гринго». О том, что после этого, как ни удивительно, он понимает, что все у него получилось, что он у цели, и перед самой посадкой в Нассау чувствует себя, как будто возвращается домой.

– В Нассау? – удивилась Элейн. – На Багамах?

Другого Нассау нет, ответил Рикардо; там, в аэропорту, его ждет пикап «шевроле» оливкового цвета и здоровенный гринго, точь-в-точь Джо Фрейзер[49], который отвозит его в отель, единственное достоинство которого – здесь никто не задает вопросов. И диспетчеры делают вид, что ничего не видели, – их зрение и память удобно меняются нужным образом за несколько тысяч долларов.

Груз он всегда доставлял по пятницам. Оставался там на две ночи, чтобы не вызывать подозрений, и на это время превращался в еще одного миллионера, который может себе позволить провести на Багамах выходные с друзьями или любовницей, – правда, Рикардо проводил их взаперти в отеле без излишеств, запивая ромом рис с рыбой, – а потом возвращался в аэропорт, снова восхищаясь слепотой диспетчеров, просил разрешения на вылет в Майами, как любой другой миллионер, который возвращался домой с возлюбленной, и через несколько минут уже был в воздухе, но летел не в направлении Майами, а разворачивался над пляжами Бьюфорта и шел над сеткой рек, похожих на вены с рисунка в учебнике анатомии.

Всего и нужно-то было – обменять груз на доллары и вернуться на юг, к карибскому побережью Колумбии, к Барранкилье, к серым водам устья Магдалены, а потом вдоль этой коричневой змеи, ползущей по зеленым зарослям вглубь страны, по направлению к городку в широкой долине между двумя горными хребтами, похожему на игральную кость, которую уронили, городку с невыносимым климатом, где горячий воздух обжигает носоглотку, а насекомые способны прокусить накомарник. Вот куда торопился Рикардо, зажав свое сердце в руке, потому что там его ждали два человека, которых он любил больше всего на свете.

– Но тех двоих там нет, – сказала Элейн. – Они здесь, в Боготе.

– Ненадолго.

– А еще им очень холодно, и они в чужом доме.

– Ненадолго, – повторил Рикардо.

Он вернулся за ними через четыре дня. Припарковал ниссан перед воротами в кирпичной стене, поспешно вышел, как будто мешал движению, распахнул дверь машины перед Элейн. Майя была у нее на руках, закутанная в белую шаль и с закрытым лицом, чтобы уберечь от ветра.

– Женщины едут сзади, – сказал он.

Элейн забралась с ногами на заднее сиденье, держа девочку на руках, видела Рикардо сзади (короткие волоски на его шее под аккуратной линией стрижки почему-то напоминали ей треугольные ножки стола), и они поехали в Ла-Дораду.

Они остановились всего один раз на полпути, в придорожном ресторане, где на бетонной террасе с гладким полом стояли три пустых столика. Элейн зашла в туалет, увидела в полу овальную дыру и два металлических следа, которые указывали, куда ставить ноги; она писала, сидя на корточках, поддерживая обеими руками юбку и слыша запах собственной мочи; и тут вдруг поняла, что впервые с момента родов вокруг нее не было других женщин. Она осталась одна в мужском мире, они с Майей остались одни; эта мысль никогда раньше не приходила ей в голову, хотя она уже два года провела в Колумбии.

Когда они спустились в долину Магдалены и в машину ворвалась жара, Рикардо открыл окна, говорить стало невозможно, и они молча ехали прямо к Ла-Дораде. По обеим сторонам дороги мелькали равнины и холмы, похожие на лежащих бегемотов, пасущиеся коровы, в воздухе кружили ястребы, выглядывающие и вынюхивающие что-то, чего Элейн не видела и не чувствовала. Капля пота, затем еще одна стекла по ее боку и потерялась где-то в районе талии, еще не вернувшейся к прежним размерам; Майя тоже вспотела, Элейн сняла с нее шаль и погладила пальцем ее пухлое тельце, складочки полупрозрачной кожи, заглянула в ее серые глаза, которые не смотрели на нее, а точнее, рассеяно и тревожно смотрели на все сразу.

Когда она снова подняла взгляд, то увидела пейзаж, который не узнавала. Неужели они въехали в деревню, а она не заметила? Или Рикардо нужно было сначала куда-то заехать? Она спросила: «Где мы, что случилось?» Но он не ответил или не расслышал из-за шума.

Они свернули с главной дороги и теперь пересекали луг по проселку, накатанному между деревьями, кроны которых не пропускали света, то и дело приходилось огибать ограды из колючей проволоки, – некоторые деревянные колья так наклонились, что почти касались земли и служили насестом для птиц с ярким оперением.

– Куда мы едем? – спросила Элейн. – Девочке жарко, я хочу ее искупать.

Ниссан остановился, в салоне сразу же почувствовалась тропическая жара.

– Рикардо? – позвала она.

Он вышел, не глядя на нее, обошел джип, открыл ей дверь.

– Выходите, – попросил он.

– Зачем? Где мы, Рикардо? Мне нужно домой, я хочу пить, девочка тоже.

– Выйдите на секунду.

– Мне нужно в туалет.

– Это ненадолго, – сказал он. – Выйди, пожалуйста.

Она подчинилась. Рикардо протянул руку, но понял, что обе руки у нее заняты. Тогда он положил ладонь ей на спину (Элейн почувствовала, что рубашка уже пропиталась потом) и повел туда, где дорога кончалась, а забор превратился в деревянную раму, квадрат из тонких жердей, который служил воротами. С большим трудом Рикардо открыл их.

– Входи, – сказал он.

– Куда? – спросила она. – В этот загон?

– Это не загон, это дом. Наш дом. Просто мы его еще не построили.

– Не понимаю.

– Шесть гектаров с выходом к реке. Половину я уже заплатил, а другую половину – через полгода. Мы начнем строить, когда скажешь.