Однажды Элейн понадобилось навестить лидера общины в Дорадале, человека с густыми усами и распахнутой до пупа рубашкой, который, несмотря на все свое красноречие хитрющего крестьянина, никак не мог получить добро на вакцинацию детей от полиомиелита. Все дело было в бюрократических проволочках, проблема решалась очень медленно, а дети не могли ждать.

Они уезжали с чувством проигравших. Элейн с трудом забралась в джип, опираясь на ручку дверцы, держась за спинку сиденья, и только устроилась, как Рикардо сказал:

– Подожди, я сейчас вернусь.

– Куда ты?

– Я сейчас, подожди секунду.

Она видела, как он вернулся и что-то сказал мужчине в расстегнутой рубашке, а потом оба исчезли за дверью.

Через четыре дня, когда Элейн узнала новость о том, что кампания по вакцинации была одобрена в рекордно короткие сроки, в ее воображении мелькнула картинка: Рикардо лезет в карман, вытаскивает «стимул» для государственных чиновников и обещает дать еще больше. Она могла бы подтвердить свои подозрения, потребовать от Рикардо признательных показаний, но решила не делать этого. В конце концов, цель была достигнута. Дети, надо думать о детях. Дети важнее всего.

На тридцатой неделе беременности размер ее живота стал препятствием для работы. Элейн получила специальное разрешение на отпуск от шефа добровольцев, а затем и официальный документ, выданный руководством Корпуса мира в Боготе. Ради этого ей пришлось отправить им по почте медицинское заключение, плохо и криво написанное молодым доктором, который отрабатывал год в сельской местности в Ла-Дораде по распределению и непременно хотел, не зная акушерства и без каких-либо на то медицинских оснований, провести осмотр гениталий. Элейн, которая к тому моменту консультации была уже полуобнаженной, пыталась возражать и даже разозлилась, но первое, о чем она подумала, так это о том, что ничего не может рассказать Рикардо – его реакция могла оказаться непредсказуемой. Потом, когда они ехали домой на ниссане, она разглядывала профиль своего мужа, его волосатые руки с длинными пальцами и вдруг почувствовала желание. Правая рука Рикардо лежала на рычаге переключения скоростей; Элейн взяла его за запястье и раздвинула ноги, и его рука поняла, рука Рикардо все поняла.

Они молча и быстро вошли в дом, как воры; задернули шторы, заперли заднюю дверь, Рикардо разделся, оставляя одежду на полу и не заботясь о том, что до нее быстро доберутся муравьи. Элейн тем временем легла на простыню боком, лицом к светлому квадрату окна, закрытому белой занавеской. Дневной свет был таким ярким, что отбрасывал тени даже при закрытых шторах; Элейн посмотрела на свой живот размером с половину луны, гладкую, теплую кожу, фиолетовую вену, пересекающую ее сверху вниз, как будто нарисованную фломастером, увидела нечеткую тень своей налившейся груди на простыне. Никогда ее грудь не отбрасывала никакой тени, успела подумать она, как грудь исчезла в руках Рикардо.

Элейн почувствовала, как ее потемневшие соски набухли от прикосновения его пальцев, почувствовала губы Рикардо на своем плече, как он вошел в нее сзади. Так, прижавшись друг к другу, как кусочки детского конструктора из пластмассы, они занимались любовью в последний раз перед родами.

Майя Лаверде родилась в клинике «Палермо» в Боготе в июле 1971 года, примерно в то же самое время, когда президент Никсон впервые использовал слова «война с наркотиками» в своей публичной речи. Элейн и Рикардо переехали в дом Лаверде за три недели до этого, несмотря на ее протесты:

– Если клиника в Ла-Дораде подходит для самых бедных матерей, – сказала она, – я не понимаю, почему она не подходит мне.

– Ах, Елена Фритц, – ответил Рикардо, – почему бы тебе не сделать нам одолжение и не оставить свои попытки изменить мир.

Он оказался прав: девочка родилась с проблемой в кишечнике, потребовалась срочная операция, и все согласились, что в сельской клинике не было ни хирургов, ни инструментов, необходимых, чтобы сохранить малышке жизнь.

Несколько дней Майя оставалась под наблюдением в специальном отделении, стены которого когда-то давно были прозрачными, а теперь исцарапанными и мутными, как стекло стакана, которым пользуются слишком часто; когда наступало время кормить грудью, Элейн садилась на стул рядом с кроваткой, медсестра вынимала ребенка и клала ей на руки.

Медсестра была зрелой женщиной с широкими бедрами, которая, казалось, специально не торопилась, когда доставала Майю. Девочка так сладко улыбалась ей, что Элейн впервые почувствовала ревность и изумилась, что способна на нечто подобное – первобытная реакция на присутствие другой матери.

Вскоре после их выписки Рикардо пришлось слетать еще раз. Переезжать в Ла-Дораду им было еще рано, а мысль о том, что Элейн и их маленькая дочь останутся одни, наполняла его ужасом, поэтому Рикардо предложил Элейн побыть эти дни в Боготе, в доме его родителей, на попечении доньи Глории и темнокожей женщины с длинной черной косой, которая парила, как привидение, по дому, убирая и приводя в порядок все на своем пути.

– Если они будут расспрашивать обо мне, скажи, что я вожу цветы, – напутствовал ее Рикардо. – Гвоздики, розы, даже орхидеи. Да, орхидеи, это правильно, орхидеи идут на экспорт, это всем известно. А вы, гринго, жизнь отдадите за орхидеи.

Элейн улыбнулась. Они лежали на той же узкой кровати, на которой впервые занимались любовью. Была поздняя ночь, час или два; их разбудила Майя, она плакала от голода, тоненько кричала и успокоилась, только сомкнув крошечный рот вокруг материнского соска. Наевшись, она заснула между ними, заставив их подвинуться и освободить для нее место: они лежали по краям кровати, почти свесившись и удерживая ненадежное равновесие, лицом к лицу, едва различая друг друга в темноте.

Спать им не хотелось. Девочка спала: Элейн чувствовала ее запах – сладкой пудры, мыла, шерсти. Она подняла руку и дотронулась до лица Рикардо, как слепая, а затем произнесла шепотом:

– Я хочу полететь с тобой.

– Как-нибудь полетишь, – ответил Рикардо.

– Я хочу посмотреть, что ты делаешь. Убедиться, что это не опасно. Ведь ты бы мне сказал, если бы это было опасно?

– Конечно.

– Можно вопрос?

– Давай.

– Что, если тебя поймают?

– Меня не поймают.

– А если поймают?

Голос Рикардо изменился, в нем звучали неискренние нотки:

– Людям нужен товар. Другие люди его выращивают. Майк дает его мне, я перевожу, кто-то его встречает, вот и все. Мы даем людям то, что они хотят.

Он помолчал и через секунду добавил:

– Кроме того, рано или поздно траву легализуют.

– Но мне трудно все это представить, – сказала Элейн. – Когда тебя нет, я все время думаю о тебе, пытаюсь представить, что ты делаешь, где, и не могу. И мне это не нравится.

Майя вздохнула так коротко и тихо, что они даже не сразу поняли, что это было.