Стены фабричных зданий были обклеены огромными плакатами с портретами Инге, исписанными всякими националистическими лозунгами. Заим провел нам экскурсию по цехам, где безмолвные работницы в голубых передничках и платочках под руководством бойких, веселых бригадиров управляли процессом мытья бутылок и розлива. (На фабрике, снабжавшей лимонадом весь Стамбул, работало всего шестьдесят два человека.) Я же слегка скучал в этой вольной обстановке, глядя на чересчур «иностранные» наряды Нурджихан и Сибель — кожаные сапоги и джинсы с широкими ремнями, — и шатался усмирить свое сердце, бесшумно выбивавшее: «Фюсун, Фюсун, Фюсун».

После этого мы расселись по двум машинам и направились в Белградский лес; подражая европейцам, расположились на обращенной к Босфору лужайке, как на картинах европейского художника Меллинга, созданных сто семьдесят лет назад. Помню, около полудня лежал на траве и смотрел в ярко-голубое небо. Меня поразили красота и изящество Сибель, пытавшейся вместе с Заимом соорудить из новехонькой веревки качели наподобие тех, что рисовали в садах на восточных миниатюрах. Потом мы играли с Мехмедом и Нурджихан в домино. Я вдыхал аромат земли, благоухание сосен и роз, доносившееся прохладным воздухом с берега большого озера, раскинувшегося перед нами, и думал, сколь велика милость Аллаха — чудесная жизнь, что ожидает меня, — и какой глупостью, недоразумением и даже грехом являются любовные страдания, столь несправедливо терзавшие мне душу и тело, словно смертельная, неизлечимая болезнь. Меня терзал стыд от того, что я так страдаю, не видя Фюсун. Это умаляло мою веру в себя, и собственная слабость лишь усиливала ревность. Я был рад присутствию Заима, который, пока Мехмед накрывал на стол, удалился с Нурджихан под предлогом сбора ежевики, — значит, он не встречается с Фюсун. Это, конечно, не отменяло возможность её интрижки с Кенаном или кем-нибудь другим. В яркие моменты жизни мне удавалось не думать о Фюсун: за дружеской беседой, во время игры в мяч или когда я, открывая консервы, глубоко порезал безымянный палец левой руки, на котором красовалось обручальное кольцо, и оказался весь в крови. Кровь никак не останавливалась. Может, потому, что в неё попал яд любви? В какой-то момент я, рассеянный влюбленный, уселся на качели и принялся раскачиваться изо всех сил. Качели взмывали вверх и летели вниз, и тогда боль моя немного стихала. Длинные веревки скрипели, и, пока качели со мной чертили в воздухе огромную дугу, я опускал голову к земле — в этот миг мне становилось чуть легче.

— Что ты делаешь, Кемаль?! — кричала Сибель. — Слезай, упадешь!

Когда полуденное солнце прогрело даже основания стволов огромных тенистых платанов, я сказал Сибель, что мне нехорошо, кровь никак не останавливается и надо ехать в Американский госпиталь, чтобы мне там зашили палец. Она растерялась. Посмотрев на меня своими огромными глазами, поинтересовалась, нельзя ли подождать до вечера? И еще раз попыталась остановить мне кровь. Признаюсь, чтобы рана не затягивалась, я все время тайком расковыривал её. А Сибель сказал: «Не хочу портить тебе настроение, дорогая. Оставайся с друзьями и развлекайся. Будет стыдно, если мы оба уедем. Вечером они привезут тебя в город». — «Да что же с тобой?» — прошептала моя невеста, чувствуя, что дело гораздо серьезнее порезанного пальца. Помню, она смотрела на меня, пока я шел к машине. В её глазах не исчезли ни тревога, ни растерянность. Мне было стыдно. Как хотелось обнять её тогда и забыть о своей проклятой страсти, о своей ядовитой боли или, наоборот, взять и рассказать ей обо всем! Но вместо этого я, не проронив даже слова на прощание, словно бредущий в тумане, молча уселся за руль. Даже Заим, собиравший с Нурджихан ежевику, почувствовал неладное и направился ко мне. Мне показалось, что, если посмотрю Заиму в глаза, он сразу догадается, куда я уезжаю.

В тот солнечный, жаркий летний день я, как безумный, домчался от парка до Нишанташи за сорок пять минут. Всякий раз нажимая на газ, все больше верил в то, что Фюсун придет в «Дом милосердия» именно сегодня. Разве между нашей встречей и первым свиданием не пролетело несколько дней? Припарковав машину, я побежал наверх, как вдруг меня окликнула какая-то женщина:

— Кемаль-бей! Кемаль-бей! Вам везет!

— Что? — обернулся я, пытаясь понять, кто это говорит.

— Помните, на помолвке вы сели к нам за стол, и мы с вами поспорили, чем кончится сериал «Беглец»? Вы выиграли, Кемаль-бей! Доктор Кимбл сумел доказать свою невиновность!

— А, в самом деле?

— Когда придете за выигрышем?

— Потом, — крикнул я, убегая.

То был добрый знак. Счастливый конец, о котором сказала женщина, верный признак, что Фюсун непременно придет сейчас, через четырнадцать минут. Представляя, как заключу её в объятия, я дрожащими руками открыл дверь.

Прошло сорок пять минут, Фюсун так и не пришла, а я, полумертвый, лежал на кровати и внимательно, беспомощно, как раненое животное, прислушивался к собственному телу и к разливавшейся по нему боли. В те дни она стала особенно терзающей. Болело уже все тело. Я чувствовал, что нужно подняться с кровати, как-то отвлечься, что надо бежать, спасаться отсюда, из этой комнаты, от этих простыней и подушки, пахших её кожей. Но не мог пошевелиться.

Сейчас я очень жалел, что не остался на пикнике со всеми. Сибель заметила странные перемены, уже неделю я не проявлял к ней интереса, но понять, что со мной, она не могла, спросить же не решалась. А мне сейчас так не хватало её нежности и чуткости. Только она сумела бы меня спасти. Но где взять силы не то, чтобы сесть в машину и вернуться обратно, хотя бы просто двинуться с места? И сбежать от боли, залившей мне живот, спину и даже ноги, боли, от которой невозможно дышать? У меня не было сил, чтобы как-то её облегчить. Я к тому же сознавал и свою беспомощность, поэтому чувство поражения усилилось, что рождало другую боль — боль раскаяния, такую же острую и глубокую. Странное чувство шептало, будто я смогу вернуть Фюсун, если стану жить, приняв боль, хотя она разрывала мне сердце, и если, как закрывающийся на ночь цветок, затаю её. Где-то в тайниках сознания правда взывала не доверяться самообману, но я не мог удержаться от веры в него. (Да и если я уйду отсюда, она, может быть, придет и не застанет меня.)

Иногда, пока крохотные взрывы боли обжигали мне, точно кислота, вены и кости, поражали спину, сковывали ноги, меня ненадолго отвлекало какое-нибудь из множества воспоминаний. Иногда его хватало на десять-пятнадцать минут, иногда — на одну-две секунды. Но после каждого из них в пустоте настоящего времени оставалось еще больше боли, и эту пустоту тут же наполняла новая, сокрушительная волна страдания. Чтобы вновь избавиться от неё, я интуитивно брал в руки вещи, полные общих воспоминаний, полные памяти о ней. Я вдыхал запах этих предметов, пробовал их на вкус и чувствовал, как боль вновь понемногу отступает. Сладкие лепешки с изюмом и грецкими орехами, которые в те времена выпекали в кондитерских Нишанташи и которые я покупал для Фюсун, так как она их очень любила, напоминали мне наши веселые разговоры, и это немного ободряло меня. (Например, как-то раз, откусывая лепешку, Фюсун сказала, что жена привратника «Дома милосердия» полагает, будто она посещает зубного врача, у которого кабинет на последнем этаже.) А однажды взяла старое мамино ручное зеркальце, которое нашла в одном из шкафов, и, поднеся его к губам, как микрофон, изображала ведущего того конкурса красоты, в котором участвовала, — певца Хакана Серинкана. В другой раз мы обнаружили в шкафу нашу общую детскую игрушку — космический пистолет. Мы носились по квартире и стреляли из него, а потом со смехом искали в перевернутой вверх дном комнате улетевшую неизвестно куда стрелу.