Я не спал всю ночь. Меня душил страх потерять Фюсун. Ненадолго заснуть мне удалось только под утро. Едва открыв глаза, я побрился, вышел из дома и долго бродил по окрестным улицам. На обратном пути сделал крюк и прошел мимо Технического университета в Ташкышла, здание которого было построено сто пятнадцать лет назад, где Фюсун сдавала экзамен. Перед большой дверью, откуда некогда выходили усатые османские генералы в фесках, посещавшие курсы военной подготовки, сейчас рядами сидели замотанные в платки мамаши и нервно курившие отцы, ожидая своих чад с экзамена. Я напрасно искал тетю Несибе в толпе родителей, читавших газеты, беседовавших либо, от нечего делать, просто смотревших на небо. В проемах между высокими окнами на каменных стенах до сих пор виднелись следы от пуль солдат «Армии действия», свергнувших шестьдесят шесть лет назад султана Абдул-Хамида. Глядя на эти высокие окна, я помолился Аллаху, чтобы он помог Фюсун ответить на все вопросы и чтобы после экзамена она, веселая и довольная, пришла ко мне в «Дом милосердия».

Но в тот день Фюсун не появилась. Я думал, она просто сердится на меня и все скоро уладится. С того момента, когда пробил наш час и яркое июньское солнце сквозь занавески хорошо прогрело комнату, минуло уже немало времени. Видеть пустую кровать было невыносимо, и я вышел побродить по улицам. Глядя на военных, коротавших воскресный день в парке, на детей, которые кормили с родителями голубей, и на всех, кто сидел на набережной, смотрел на пароходы и читал на скамейках газеты, я пытался убедить себя, что на следующий день Фюсун обязательно придет. Но она не пришла ни тогда, ни потом.

Каждый день в условленный час я ждал её в «Доме милосердия». Решив, что будет еще больнее от того, что так долго длится ожидание, я появлялся не раньше чем без пяти два. Входил туда, дрожа от нетерпения. Первые десять-пятнадцать минут к боли, ощущавшейся где-то между сердцем и желудком, примешивалась надежда. Я не находил себе места, то и дело выглядывая из окон на улицу. Почему-то сразу бросилось в глаза, что у дома перед дверью висит ржавый фонарь. Я в очередной раз немного прибирал комнату, внимательно прислушиваясь к звукам в парадной, и иногда решительный стук чьих-то каблучков напоминал мне её шаги. Но всякий раз проходили мимо, и я с болью понимал, что входной дверью, совсем как она, сейчас хлопнул кто-то другой.

Часы, сожженные спички и спичечные коробки, собранные в моем музее воспоминаний, лучше меня расскажут, что я чувствовал те первые десять-пятнадцать минут, когда постепенно начинал понимать, что Фюсун не придет и сегодня. Боль во мне бушевала морским прибоем, и, меряя шагами комнату и поглядывая в окна, я иногда останавливался где-нибудь в углу, прислушиваясь к шуму его волн. В гробовой тишине квартиры яростно тикали часы, и я, надеясь отвлечься, принимался отсчитывать минуты и секунды. Когда приближался назначенный час нашей встречи, во мне отчего-то, как весенний цветок, распускалась надежда, и мне казалось, что сегодня она обязательно появится, уже близко. В такие минуты мне хотелось, чтобы время летело стремглав. Но злосчастные пять минут никогда не кончались. Однажды я честно признался, что обманываю себя и на самом деле мне не хочется, чтобы эти пять минут прошли, потому что Фюсун, наверное, больше никогда не откроет дверь «Дома милосердия». Когда наступало ровно два часа, я не мог понять, радоваться ли мне, что наступил час нашего свидания, или расстраиваться, потому что с каждой минутой вероятность появления Фюсун становилась меньше. Я, словно путешественник, грустно глядя с палубы отплывающего корабля на отдаляющуюся пристань, сознавал, что каждая прошедшая секунда удаляет меня от моей возлюбленной, и пытался убедить себя, будто на самом деле прошло не так уж много времени, стараясь мысленно соединять секунды и минуты в небольшие отрезки. Я решил, что расстраиваться следует не каждое мгновение, а лишь раз в пять минут. Так я переносил боль, которую мог бы ощущать постоянно, на последнюю, пятую минуту. Когда отрицать, что и та канула в небытие, становилось невозможным, то есть когда её опоздание превращалось в реальность, которую приходилось признавать, боль впивалась в меня шипами. И я карабкался по лестнице памяти, твердя, что Фюсун всегда опаздывала на наши встречи на пять-десять минут (мне уже было не понять, правда ли это), и в каждые из последовавших пять минут испытывал чуть меньше страдания, но все равно с надеждой мечтал, что сейчас раздастся звонок в дверь и я увижу её в своих объятиях. Сначала, конечно, изображу обиду за то, что она не приходила в предыдущие дни. А может быть, прощу её, как только увижу. К этим беспорядочным фантазиям примешивались воспоминания, и тогда попавшаяся мне на глаза чашка, из которой Фюсун пила чай в нашу первую встречу, или маленькая вазочка, которую она случайно взяла в руку, когда с любопытством обходила квартиру, восстанавливали въяве мгновения, проведенные с ней. Проходило еще пять минут потом еще пять, затем десять, а я все отказывался сознавать и, ощущая безысходность, разумом вынуждал себя смириться с тем, что Фюсун не придет, ни сегодня, ни завтра, и тогда боль становилась такой нестерпимо сильной, что, не выдержав её, я падал, точно больной, на нашу постель.

Мне захотелось поместить в своем музее схему строения человека с рекламы обезболивающего средства «парадизон», продававшегося в те дни в стамбульских аптеках, чтобы посетители понимали, где возникала, обострялась и как распространялась по моему телу любовная боль. Появляется она (и в тот момент терпеть её особенно трудно) слева, над желудком. Уиливаясь, боль мгновенно заполняет грудную полость, перебираясь, таким образом, с левой части груди на правую. Мне казалось, что в меня вкрутили отвертку или воткнули острый гвоздь и теперь железный штырь раздирает мне внутренности. Будто у меня внутри, из желудка, разливается концентрированная кислота либо меня жалят крохотные медузы. Растекаясь по телу, боль захватывала все новые пространства, просачиваясь в голову, в затылок, в спину, в мечты, в фантазии, в воспоминания. Она душила меня. Иногда собиралась комком на животе, прямо у пупка, и, словно едкая жидкость, перетекала к горлу, в рот, — мне становилось страшно, что она меня убьет, у меня ныло все тело, а я стонал от муки. Боль на мгновение стихала, если я бил кулаком по стене, старался присесть или отжаться, выполнить любое физическое упражнение, но лишь затем, чтобы вскоре нахлынуть с новой силой. Даже в те минуты, когда она усмирялась, её крохотные капли продолжали просачиваться мне в кровь, будто вода из неисправного крана. Иногда боль достигала глотки, и мне делалось трудно глотать; иногда переходила на спину, на плечи, в руки. Но источник её всегда находился над желудком, возникала она всегда именно там.

Несмотря на все материальные и физические признаки, я знал, что боль эта связана с сознанием и душой, однако мне никак не удавалось навести у себя в голове порядок, необходимый, чтобы избавиться от неё. Так как раньше со мной никогда не бывало ничего подобного, я понастоящему растерялся, как самонадеянный капитан, впервые попавший в шторм. Каждый день я придумывал множество причин, почему Фюсун обязательно должна была прийти в «Дом милосердия». От этого боль делалась более-менее терпимой, а надежда теплилась опять.