– Так чем вы зарабатываете? – повторил я вопрос.

– Димка скульптуры делает из старой мебели.

– Это ещё как? – изумившись, спросил я.

– Мы с мусорных баков собираем всякие предметы, а Димка потом из них делает прикольные штуки. Люди покупают, мы же недорого продаём. Сегодня вот продали скульптуру «Дед Мороз». Мужик за пятьсот рублей купил. Повезло. Сегодня Новый год. Димка пообещал мне торт купить. Ты любишь торты?

– Люблю, – отвечаю.

– Я тоже люблю. Такая вкуснятина! Мама раньше нам всегда покупала. Мама у нас была богатая, у неё всегда деньги были. Жалко, что её в тюрьму посадили. Это всё менты виноваты. – Девчонка тяжело, по-взрослому вздохнула. – Димка говорит, если бы не менты, мы бы жили хорошо. А ещё он мечтает стать художником. У нас в соседнем подъезде настоящий художник живёт. Егорычем зовут. Он такие красивые картины рисует, если бы ты видел. Замки разные, реки, озёра. Церкви. Ты видел у нас на центральном рынке храм? Красивый такой. Он и его нарисовал…

– Не видел, – признался я.

– Ты что, ни разу в Ростове не был? – удивлённо спросила девочка.

– Был, но с родителями, мы в Сочи ехали и здесь ночевали…

– И не заехали в церковь? Мимо проехали?

– Так получилось, – виновато ответил я.

– Это плохо. Наша бабушка говорит: мимо храма проходить нельзя. Она когда едет в церковь, всегда меня берёт с собой. Я и креститься научилась. Хочешь, покажу? Смотри! – Танька, не дожидаясь ответа, перекрестилась и посоветовала мне: – Ты тоже перекрестись!

– Зачем? – спросил я, но, чтобы не обижать девочку, всё же сделал это.

– Как зачем? – удивилась Танька. – Чтобы больше не попадать в беду. Ты, наверное, вообще не крестишься?

– Ну… редко очень, – признался я.

– Вот видишь! – радостно воскликнула Танька. – Потому тебя и ограбили. Художник наш тоже постоянно крестится. Ты знаешь, чем он рисует?

– Чем? – спросил я с любопытством, предполагая какой-нибудь фантастический ответ, но ошибся.

– Маслом. Не веришь?

– Ну почему же не верю? – усмехнулся я, разочарованный ответом. Зато следующее заявление девчонки рассмешило меня до слёз.

– Оно такое вкусное…

– Что? Что вкусное? – Я оцепенел, представив Таньку жующей краску. – Вы что, краску ели?

– Ты что, Миша? – фыркнула Танька. – Кто же краску ест?

– Так ты же сама говоришь…

– Я говорю: масло, – перебила меня девчонка. – Ты что, глухой, что ли?

– А-а, масло, – сообразил я.

– Да, масло. Льняное. У него целая банка его. Такая большущая. Нам когда дома не на чем жарить яичницу или картошку, Димка идёт к Егорычу и отливает немного масла.

– Разве оно съедобное? – удивился я.

– Конечно, съедобное, – рассмеялась Танька. – Ты не пробовал?

– Не-а.

– Зря, – сказала Танька. – Попробуй как-нибудь. У тебя есть знакомые художники?

– Есть, – кивнул я.

– Вот и хорошо, когда у тебя не будет семечкового масла, ну… этого, как его…

– Что за семечковое?

– Ну, вот как-то оно называется…

– Подсолнечное? – подсказал я.

– Точно, – хихикнула моя собеседница, – я всё время забываю, как оно называется. Так вот, если у тебя закончится это масло, ты попроси у художника льняного и пожарь картошку. Не пожалеешь. Лучше, чем картина, зуб даю…

Танька так смешно произнесла свою клятву «зуб даю», что я не выдержал и рассмеялся, вспомнив Андрея-барсеточника. Тот тоже так говорил, но его «клятва» звучала совсем не смешно. А тут…

– Ты чего? – насупилась Танька. – Не веришь, что ли?

– Верю, верю, – успокоил я девчонку.

– А чего ржёшь тогда, как конь бургудонский?

Я снова стал смеяться. Это не девчонка, а какая-то маленькая жена юмориста Петросяна. Как скажет что-нибудь – хоть стой, хоть падай.

– Танька, что у тебя за слова такие? Какой, ты говоришь, конь? – утирая слезу, переспросил я.

– Бургудонский. Не слышал, что ли?

– Не слышал, – замотал я головой. – Ты не обижайся, я не над тобой смеюсь. Просто слова смешные.

– Ничего смешного. Так и дедушка говорил, и папа, и Димка. У нас все так говорят. И никто не смеётся.

– Ну я-то впервые слышу, вот и рассмеялся. Ладно, проехали. Не злись на меня. Может, я туплю. Не каждый же день меня грабят.

– Да, – согласилась Таня, – это нервы. Бабушка говорит, что от нервов человек не ведает, что творит.

Интересно, кто-нибудь и когда-нибудь внесёт вот такие истории в учебник обществознания? Я слушал девочку, а сердце моё колотилось так, что я боялся, как бы оно не выпрыгнуло наружу.

– Слушай, а в школу вы ходите? – вдруг вспомнил я.

– Я скоро пойду в первый класс, а Димка бросил школу. Говорит, как мать или отец выйдет, пойдёт доучиваться. Он пять классов закончил. А ты учишься?

– Да, – кивнул я. – Но сейчас ведь каникулы.

– В каком классе?

– В седьмом.

– Школа хорошая? – Танька задавала вопросы так, будто я общался со своей одноклассницей. Если бы не её малый рост и детский голос, можно было бы подумать, что рядом со мной сидит девчонка лет двенадцати-тринадцати.

– Хорошая, – ответил я и спросил: – А ты хочешь учиться?

– Хочу, – вздохнула девчонка. – Я бы могла уже и в этом году пойти в школу, но Димка сказал, что рано. Хочешь сладенького? На! – Она протянула мне конфету.

– Спасибо, – ответил я и выставил руку, но вдруг, резко отдёрнув, спросил: – А у тебя-то ещё осталось?

– Нет, – закачала головой Танька, – у меня одна.

– Так нельзя, – сказал я, отстраняя её руку, – я не возьму. Сама скушай.

– Ты что, не любишь конфеты? – удивилась она.

– Люблю, но я не могу взять последнюю…

– Это не последняя, – рассмеялась девочка.

– Как? – удивился я. – Ты же сама сказала, что у тебя всего одна конфета.

– Одна, – согласилась Таня, – но она не последняя.

– Так не бывает, – возразил я. – Если конфета одна, то она и есть последняя.

– Бывает, бывает, – она вскочила с коробки и приблизила своё лицо ко мне почти вплотную, – сегодня Димка купит мне торт и много-много конфет.

У Таньки своя теория о последней конфете.

– Ну, это когда будет, – улыбнулся я.

– Как когда? Сегодня. Он обещал. Димка сегодня купит себе крутые сигареты, а мне – торт и конфеты.