Он посмотрел на дом и стал гадать, какое из закрытых ставнями окон принадлежало миссис Твейл. Если эта чудовищная старая карга действительно хотела, чтобы он брал уроки правильной речи, это дало бы ему возможность общаться с ней. Хватит ли у него смелости рассказать ей о миссис Эсдейл? Это, безусловно, стало бы превосходной прелюдией. Он вообразил себе разговор, который начался бы его ироничным признанием своих причудливых подростковых фантазий, а закончился – закончиться он мог практически чем угодно.

Себастьян вздохнул, посмотрел вниз на видневшиеся вдалеке между кипарисами купола, а потом поднял взгляд вверх на статую. Какой интересный угол зрения – как червяк, взирающий на богиню! Зеленый и переливчатый жук медленно полз через ее левое колено. Или так только казалось со стороны. Но как бы сам жук определил то, чем он сейчас занимался? Как описал бы свои ощущения? Шестикратный ритм передвигающихся лапок, силу гравитации справа, отсвет непонятного белого света в левом глазу, теплоту и твердость поверхности, в которой встречались то выбоины, то целые сталагмиты наростов, то некая растительность, знакомая, но неинтересная, потому что от нее не исходил запах, заставивший бы жука инстинктивно начать вгрызаться в лист или прокладывать туннель между лепестками цветка. А что делал в этот момент он сам, задался вопросом Себастьян. Тоже полз по некоему необъятных размеров колену? Навстречу неизбежному – точному щелчку огромного ногтя?

Он поднялся, отряхнул сзади брюки, а потом протянул руку и легким щелчком сбил жука. Тот упал на пьедестал, приземлился на спинку и беспомощно дергал шестью маленькими ножками. Себастьян склонился, чтобы получше рассмотреть его, и заметил, что в его чешуйчатом брюшке копошились совсем уже мелкие клещи. Не без отвращения он перевернул насекомое, поставив на лапки, и направился в сторону дома. Солнце, ненадолго скрывшееся за облаком, снова засияло, и сад ожил, словно каждый листок, каждый цветок подсвечивался изнутри. Себастьян улыбнулся от переполнявшего его удовольствия и принялся насвистывать мелодию первой части сонаты Скарлатти, которую играла Сьюзен.

Открыв дверь, он с удивлением услышал неразборчивый гомон голосов, а когда переступил порог, увидел, что вестибюль заполнен людьми. Здесь стояли несколько слуг, две пожилые крестьянки с покрытыми платками головами и темноглазая маленькая девочка лет десяти-двенадцати, державшая в одной руке младенца, а другой сжимавшая за ноги свисавшую головой вниз почти до самого пола и не подававшую признаков жизни курицу-пеструшку.

Внезапно все замолчали. Из темного сводчатого коридора справа донеслись тяжелые шаркающие шаги. Мгновением позже, двигаясь спиной вперед и держа под мышками пару ног в серых брюках, показался дворецкий, а вслед за ним, сгибаясь под тяжестью тела, лакей и шофер. Одна пухлая желтоватая рука ладонью кверху волочилась по полу, и когда мужчины повернулись, чтобы поднять свою ношу по лестнице, Себастьян успел разглядеть черную дыру открытого рта и мутные, утратившие цвет глаза, застывшие и бессмысленно уставившиеся в пространство. Затем шаг за шагом тело унесли наверх, и оно скрылось из виду. Дернувшись в руке девочки, пятнистая курица вдруг издала чуть слышный писк и попыталась захлопать крыльями. Младенец разразился каркающим смехом.

Себастьян повернулся и поспешил в гостиную. От первой, чисто животной реакции на уведенное, от удивления и страха у него заныл низ живота, а сердце яростно забилось в груди. Он сел, спрятав лицо в ладонях. Ему стало так же плохо, как на том омерзительном уроке в школе, когда старый Мак дал им задание препарировать налима, и Себастьяна стошнило в одну из лабораторных раковин. А ведь это был бедный дядя Юстас. Внезапно умерший и превратившийся в то жуткое Нечто, которое унесли вверх по лестнице. Затащили, как какой-нибудь рояль. И случилось это с ним, должно быть, пока Себастьян спал. Здесь же. В этом самом кресле. Спал как сурок, а тем временем этот человек, который стал его другом, заинтересовавшийся им больше, чем кто-либо другой, проявивший к нему невероятную щедрость…

Внезапно – ударом молнии – его пронзила мысль, что не видать ему теперь вожделенного вечернего костюма. Вчера дядя Юстас дал обещание, но сегодня уже не в состоянии этого обещания исполнить. Он мог забыть о вечеринке у Тома Бовени, забыть о тех девушках, еще не успев познакомиться с ними. Вся мечта, конструкция которой начала приобретать реальные очертания с того момента, как дядя Юстас показал ему ателье портного по дороге с вокзала, рассыпалась в прах. От разочарования и жалости к себе у Себастьяна слезы навернулись на глаза. Разве бывает, чтобы человеку так не везло?

Но потом он снова вспомнил о дяде Юстасе – но не как о том, кто обещал ему смокинг, а просто как о добряке, веселом и жизнерадостном друге, каким он был для него вчера вечером, а теперь превратившемся в то вызывавшее лишь отвращение тело, – вспомнил, и его охватил стыд за свой чудовищный эгоизм.

«Господи, до чего же я гадок!» – мучился он. И чтобы не давать своим мыслям отвлекаться от реальной сути трагедии, стал шептать одно и то же слово:

– Умер, умер, умер, – снова и снова.

И тем не менее он уже скоро поймал себя на том, что размышляет, под каким предлогом ему теперь отказаться от участия в вечеринке Тома Бовени. Сказаться больным? Сослаться на траур по покойному дяде?

Прозвенел звонок, и сквозь открытую дверь Себастьян увидел, как лакей пересекает вестибюль к парадному входу в дом. После обмена несколькими фразами по-итальянски высокого и худощавого мужчину, элегантно одетого и с черным саквояжем в руке, поспешно проводили наверх. Очевидно, доктор приехал, чтобы выписать свидетельство о смерти. Но если бы его вызвали прошлым вечером, он, вероятно, смог бы спасти дядю Юстаса. А не вызвали его потому, напомнил себе Себастьян, что он уснул.

Слуга спустился вниз и удалился в направлении кухни. Время шло. Затем часы на каминной полке издали сначала свое дин-дон четырежды, а потом пробили девять. Минуту спустя через дверь из библиотеки вошел лакей, остановился напротив кресла, в котором сидел Себастьян, и сказал какие-то слова, которые, чувствуя издали аромат кофе и жареного бекона, тот истолковал как приглашение к завтраку. Поблагодарив лакея, он поднялся и прошел в столовую. Тошнота, вызванная внезапным испугом, постепенно прошла, и вернулось ощущение голода. Он уселся за еду. Омлет оказался превосходен; бекон хрустел на зубах – душистый и пряный; кофе – лучшего и пожелать невозможно.

Он как раз положил себе на ломтик хлеба вторую порцию джема, когда ему в голову пришла прекрасная идея. Тот рисунок Дега, который дядя Юстас подарил ему… Что, черт возьми, ему с ним делать в ближайшую пару лет? Повесить у себя в спальне, чтобы старушка Эллен жаловалась на ее «непристойность»? Убрать с глаз долой до тех пор, пока не отправится в Оксфорд? Но разве не будет гораздо практичнее продать эту вещь, а деньги использовать на приобретение вечернего костюма?

Открывшаяся дверь заставила его поднять взгляд. Вся одетая в черное, лишь с белыми гофрированными манжетами и воротником, тихо вошла миссис Твейл. Себастьян вскочил на ноги и, поспешно промокнув рот салфеткой, пожелал ей доброго утра. Листком бумаги, который она держала в руке, миссис Твейл сделала жест, разрешавший ему снова сесть, и сама расположилась рядом.