По крайней мере, она знала, что он человек тактичный. И была страшно ему благодарна за то, что никто из этих женщин, с которыми она вместе работала, ходила на обед, ничего не знает о случившемся в ее жизни. Она сидела, деликатно откусывая персик. Но когда Толстуха Бев, скосив глаза в каталог «Эйвон», сказала: «Две помады и крем, дайте кто-нибудь ручку, у меня всегда было плохо с математикой», завтрак Исабель закончился. Она больше не могла есть. «Плохо с математикой» — и все покатилось. Слово «математика» ударило под дых, Исабель сразу вспомнила тот зимний вечер, когда она вернулась в пустой дом и чуть не сошла с ума, решив, что дочку похитили, как Деби Кей Дорн. А теперь ясно как божий день, что дочь ей врала! (Разве не сказала Эми тогда: «Некоторые из нас остаются после уроков, потому что у нас хорошо идет математика»? Да и сама Исабель разве не брякнула как-то раз: «У моего отца были способности к математике, ты, наверное, в него»?) При мысли о том, что Эми лгала ей не раз и не два, а много-много раз, у Исабель подкашивались ноги. Это оглушило Исабель. Она положила персик в кулек и выкинула кулек в мусорку.

— Эй! — Ленора Сниббенс окликнула Арлин, когда, поглядев на часы, женщины принялись лихорадочно собираться. — Как там твой двоюродный племянник? Тот, который торговал марихуаной. Все еще ходит к священнику?

— Да, насколько я знаю, — ответила Арлин.

Исабель мысленно попросила прощения, проводив Арлин извиняющейся улыбкой. Она слишком хорошо помнила тот день, когда Арлин рассказала о сыне своей кузины. И Исабель тогда сказала, что такие вещи не случаются внезапно, как гром среди ясного неба. Она вспомнила уверенность, с которой она это произнесла, и память всплеснула где-то в животе темной маслянистой волной.

Она сидела у себя за столом и поправляла прическу, засовывая выскочившие волоски обратно в пучок. Это была правда. Если бы Арлин, жуя морковку, вдруг сказала: «А знаете, у моей кузины из Ороно дочка-подросток несколько месяцев подряд тискалась со своим учителем», то Исабель обязательно бы подумала: «А где же была мать этой девочки? Как она могла не знать?» И так, наверное, подумали бы все. Каждая могла со знанием дела покачать головой, прихлебывая содовую: «Конечно, такое не случается на пустом месте. Если бы мать хотела, она бы заметила…»

Теперь же Исабель хотелось убежать обратно в столовую и зарыдать. Ты и вправду можешь не знать ничего!

Но кто бы ей поверил теперь? Она начинала себя жалеть, порой до полного изнеможения. Чудовищный удар: какое значение теперь имело то, что все пазлы встали на свои места? Ведь так хорошо подогнанная картина ее жизни разлетелась на кусочки, и эту жизнь, словно пазлы, смахнули на пол. Как жаль, что она не может отключить ту часть сознания, где спрятаны пазлы, касающиеся Эми. Как бы хотелось ей отключить некоторые воспоминания. Иногда, сидя за печатной машинкой, она закрывала глаза и молилась.

Она на самом деле чувствовала (хоть это было странно и нелепо, и она не смогла бы никому объяснить это ощущение, даже если бы позволила себе попытаться), что умерла. Конечно, тело продолжало свое никчемное существование, она ела, пусть понемногу, она спала, и временами на удивление крепко, она ежедневно просыпалась и шла на фабрику. Ее так называемая «жизнь» продолжалась. Но она растеряла всякую связь с чем бы то ни было, кроме тошнотворного чувства страха и горя. И все яснее осознавала, что в подоплеке этого «инцидента» лежала та фальшь, которая много-много лет назад поселилась в самом ее сердце. То, с чем она столкнулась, думала Исабель порой, на самом деле было ее собственным духовным кризисом, к которому она оказалась совершенно не готова.

Эми сидела за столом Дотти Браун и изо всех сил сдерживала слезы. Это была изнурительная физическая борьба, сродни попыткам не вырвать прямо на заднее сиденье автомобиля: только справишься с одним приступом тошноты, как тут же накатывает следующий, или попыткам не кашлять во время службы, когда напрасно сжимаешь горло, в котором будто черти скребут. Эми вставала, чтобы выйти в дамскую комнату, и всякий раз переживала мучительную неловкость. Надо ли сказать Толстухе Бев, что она идет в туалет? Пробормотав что-то, она встала и тут же покраснела. Проходя через всю огромную комнату между рядами столов, она чувствовала на себе взгляды, и ей казалось, что она ростом футов десять и раздета догола.

Как-то раз она сидела в кабинке на унитазе и беззвучно плакала, боясь, что кто-то вот-вот может войти (цок-цок-цок — бежевые лодочки Роззи Тангвей вошли в кабинку рядом с Эминой, щелкнула задвижка, раздался шелест задираемой юбки, и, после короткой паузы, зажурчала струйка мочи). Эми как следует высморкалась и вернулась за свой стол, но минуту спустя на нее снова нахлынуло мучительное желание заплакать, зареветь в голос. Рука настойчиво, сама по себе, рефлекторно снова и снова тянулась к волосам. И всякий раз недоумение охватывало ее, когда рука обнаруживала, что волосы обрываются прямо над ушами. Она была безобразна. Это всякий раз подтверждало зеркало в дамской комнате, хотя она и старалась отвернуться и проскользнуть мимо него побыстрее. Ей хотелось разодрать себе щеки, изуродовать себя окончательно. Она представляла себе, как до крови исполосует себе лицо бритвой. «Если ты так сделаешь, тебя отправят к Августе. В желтый дом». Мать частенько рассказывала об одной старушке Лиллиан, которую отправили в желтый дом. Люди, которые там работали, были не очень-то добры, потому что им мало платили, и Исабель говорила, что Лиллиан часто сидела в собственных испражнениях, потому что никто не хотел ее помыть. Она просто сидела, уставившись в одну точку на стене.

— Эми, ку-ку, где ты витаешь?

Эми быстро взглянула на Толстуху Бев.

— С тобой все в порядке? — спросила Бев. — Ты выглядишь так, словно у тебя батарейка сдохла.

— Как узнать, не сошла ли я с ума? — проговорилась Эми, перегнувшись через стол.

— Ты не сойдешь с ума, — ответила Бев невозмутимо, словно вопрос был самым заурядным, — пока помнишь, что это возможно.

Эми задумалась, закусив нежную кожицу изнутри щеки.

— Значит, сумасшедшие думают, что они нормальные?

— Так говорят. — Она протянула Эми упаковку с леденцами. — Должна тебе сказать, — Бев приподняла брови с выражением нежности и полного изнеможения, — мне порой кажется, что я свихнулась. Или ужасно близка к тому.

— Но вы не похожи на сумасшедшую, мне вы кажетесь совершенно нормальной.

Толстуха Бев улыбнулась, но улыбка была почти горестной.

— Милая девочка. Ох, да все мы тут чокнутые, наверное.

Эми сжала зубами леденец. Леденец хрустнул, Эми знала, что Исабель не выносит этот звук, и перестала жевать, сконфуженно прикрыв рот рукой. Но Толстуха, кажется, вообще ничего не услышала.

— Но если мы все сумасшедшие, — возразила Эми, все еще лежа грудью на столе Дотти Браун, — то почему одних отсылают в желтый дом, а других нет?

Толстуха Бев кивнула, словно ей уже приходилось отвечать на этот вопрос:

— Они ведут себя как сумасшедшие. — Она кивнула снова. — И не важно, насколько ты безумен, пока ты не совершаешь безумных поступков. — Ее розовые ногти принялись выстукивать на столе какой-то прерывистый ритм. — Не разговаривай сама с собой на людях. Принимай ванну время от времени. Вставай утром, одевайся. Так мне это видится. Скачи себе через обруч — и ты в порядке. Никто не упечет тебя в психушку, пока ты, как положено, прыгаешь через обруч.