Профиль: какая комбинация изгибов и линий могла бы быть столь же нежной и в то же время математически точной? Разница на миллиметр – и вся органическая правильность творения исчезла бы. Да – это вопрос математический, но это не уравнение, и никакое, даже самое загадочное уравнение, не в силах описать это. Такие лица, как ее, надо воспринимать как целое, одним вздохом. Все вместе замечательно сочеталось: скульптурный шлем темных волос, полные губы, приподнятые скулы, слегка раздвоенный подбородок… и глаза, конечно. Голубые глаза цвета какого-то девственного неба, если на него смотреть со стратосферных высот, словно из орбитальной станции. Голубой цвет, за которым едва прячутся звезды. Ее красота была красотой арктической. Но посмотрите поглубже в ее глаза – и что вы там увидите? Расплавленные, раскаленные точки, пылающие прожекторы. Изнутри она чем-то пылала. Я не знаю, чем. Может, ее идеей, своим диссидентским движением? Может быть, мною? В этом я сомневался. Она обманула меня, даже использовала меня, хотя она каменно-уверенно утверждала, что все это – для моей же пользы. Временами я склонен был согласиться.

Но иногда… все-таки неизвестно было, какие мотивы руководили Дарлой. Несомненно, она не желала мне никакого зла. Но у меня было сосущее чувство, что я просто был еще одним винтиком в огромном скрипящем механизме – причем она признавала, что не она создала или придумала этот механизм. Но она, однако, сама назначила себя на роль техника смотрителя, который то смажет там поистершиеся шестерни, то протрет запылившиеся тросики. Она посвятила себя тому, чтобы все это держалось вместе, чтобы все это гремело и звенело так, как надо, пока не выполнит ту таинственную задачу, для которой создатели машины и предназначили ее. Это была Машина Парадокса, и она правила всем происходившим.

Я понял, что я глубоко люблю Дарлу. Невзирая ни на что. Это был один из тех фактов, которые таятся в тени, потом выскакивают из темной ниши и говорят:

– А я тут!

Словно вы про это и так все время знали. Невзирая ни на что.

Прекрасная дама без сострадания взяла меня в плен. И я не мог ничегошеньки с этим поделать.

Сьюзен?

Сьюзен. Я проиграл в памяти сцены последних нескольких дней. В каком-то смысле, это были просто порнографические видеофильмы. Если посмотреть на дело с другой стороны, то перед вами были два человека, которые наслаждались обществом друг друга, радовались тому, что могут доставить друг другу удовольствие. Тут были и теплота, и дружба своего рода… может быть, даже зачатки любви. Но я понял, что не могу сравнивать свои чувства к Дарле и Сьюзен. Они были несопоставимы. Остальное – просто семантика. Назовите то, что я чувствую к Дарле, страстью – вполне могло быть и так, но это была весьма разреженная страсть. Я просто интуитивно чувствовал, что каким-то непонятным образом судьбы Дарлы и моя неразделимы.

И я совершенно не был уверен в том, что Дарла мне нравится. Она все-таки стремилась к тому, чтобы людям с ней не было спокойно, причем делала она это странными и тонкими способами. Может, дело было только в ее поразительной красоте – большая часть людей, скажем прямо, не отличаются красотой, и совершенство во плоти рядом с нами порой пробуждает странные чувства. Но я подозреваю, что именно ее отстраненность, которая проявлялась время от времени, смущала меня больше всего. Она была сторонним наблюдателем событий. Ей не то, чтобы не было интересно все, что происходило, просто она словно не была заинтересована. Она была объективна и не скована никакими предрассудками. Я не скажу холодна. Она просто была Хранителем Машины. Однако вот Сьюзен мне нравилась. Снова семантика. Хотя не всегда с ней удавалось как следует ладить, она все-таки в конце всегда поддерживала меня, поддерживала то, что я делал. Она доверяла мне, а я ей. Я мог ее понять. Ее слабости не были пятнами на во всех отношениях безупречной женщине, но словно они были отражением всего того, что нетвердо и непрочно во мне самом. Какая-то часть меня ничего этого не хотела. Что-то во мне хотело бежать… но не от чего-то, как раньше было, а к чему-то. Домой. Назад, в безопасность, ко всему знакомому. Я хотел бы выбраться из всего этого, избавиться от всякой ответственности. Я не был никаким героем, я понимал, что нечто внутри меня, глубоко-глубоко, иногда трусило так же отчаянно, как это выражала внешне Сьюзен.

Но это было нечестно. Сьюзен выдерживала под невыносимым напряжением – и не сломалась. Она не расклеилась.

Почему бы не сказать, что я любил Сьюзен?

Я снова проиграл свои воспоминания. Я любил ее чувственность, ее готовность принести мне наслаждение. Это то, что очень легко любить, может быть, но между мужчинами и женщинами те связи, которые соединяют две переплетенные нити, и есть главное, и это часть того, что привязывало меня к Сьюзен. Эти объятиям полные теплого тела, гладкая кожа в темноте, глубокий колодец ее рта…

Что-то стояло как раз на границе лужицы света, которую отбрасывал мой фонарик на шлеме. Справа я просто уловил это как чье-то присутствие. Потом углом глаза я стал различать какой-то силуэт. Очень немного вариантов моего дальнейшего поведения представились мне. Я мог продолжать лежать здесь, надеясь, что, кем бы это существо ни было, оно перестанет значительно дышать вот так, в темноте, ему надоест это времяпрепровождение, и оно уйдет. Можно было еще вскочить и удрать обратно в туннель в безумной и тщетной надежде, что я быстрее него. Но что я стал бы делать в конце туннеля? Там глухая стена. Нет. Мне нужно было оружие. Рагна дал нам кое какие инструменты для альпинизма, и один из них напоминал пику со странным крюком, который, как я знал, лежал возле моей левой ноги. Если я смог бы создать отвлекающий маневр…

Я швырнул свой шлем в существо, таящееся во тьме, перекатился, схватил пику, вскочил на ноги и стал ею размахивать. Шлем не попал в цель, отскочил от стены и упал вверх ногами за небольшим выступом стены. Я отстегнул биолюмовый фонарик от пояса и включил его, выхватив из темноты огромный силуэт с багровыми и розовыми пятнами на желтой шкуре, который стоял меньше чем в трех метрах от того места, где я только что лежал.

Мои действия потрясли не-буджума до крайности. Он отпрянул назад, размахивая своими тонюсенькими лапками так, словно хотел защититься от удара.

– Ой, мамочки! – провякал он странно знакомым голосом. – Господи! Батюшки светы!

Потом существо повернулось и помчалось по коридору, пропав в темноте.

Ошеломленный, с отвисшей челюстью я стоял и ждал.

Может, через пятнадцать-тридцать секунд, не зная почему, я бросился за ним. Через несколько метров от того места, где стояло это существо, туннель стал спускаться, расширяясь, пока не превратился в огромный зал, весь пронизанный туннелями по стенам. Я бросился в самый широкий из них, бешено галопируя во тьме. Я не остановился, чтобы подобрать шлем, а биолюмовый фонарик был весьма тусклым. Дорога извивалась, потом стала потихоньку выпрямляться. Многочисленные боковые проходы пересекали главный туннель, я же мчался от одного туннеля к другому, посылая во все проходы лучик фонарика. На девятом туннеле мне показалось, что я что-то вижу, и я, не задумываясь, бросился туда.