К сожалению, мсье Камбреленг не был уверен, что предание огласке этого случая (казус Мадокса) в состоянии чему-то помочь. Мало кому из людей удается спастись от молотилки массмедиа.

— Только мы, те, кто одолел границу между реальностью и вымыслом, еще можем спастись, — говорил нам мсье Камбреленг, утирая слезу.

Тело Мадокса было выставлено в салоне на втором этаже кафе «Сен-Медар», и за сутки по меньшей мере две сотни человек пришли с ним проститься. Такое паломничество к телу пса-мученика произвело на меня впечатление — прежде всего серьезностью разговоров, которые велись вокруг трупа покойного. Некоторые были того мнения, что смерть Мадокса не должна пройти незаметно, как ординарный факт. Мадоксу следует поставить памятник, чтобы все, кто способен понять символику этой смерти, могли где-то встречаться, могли иметь свой маяк. Памятник Мадоксу, поставленный именно там, где он будет похоронен, мог бы стать центром первого круга участников Сопротивления. Круга тех, чье сознание будет нацелено на Сопротивление. История Мадокса имела ценность современной легенды, трагической легенды, которой предстояло лечь в фундамент широкого движения за выход из летаргии.

Однако этим некоторым, склонным к активным действиям, противостояли другие — те, кто опасался, что превращение Мадокса в пса-мученика может произвести иронический резонанс. Не будем подставлять себя под насмешки, говорил слепой мсье Лажурнад. Никто не поймет смысл, заключенный в смерти Мадокса, не пройдя тот тип инициации, который представлен опытом нашего сообщества.

Я хотел было спросить слепого мсье Лажурнада, который с такой точностью сформулировал свою мысль, кто он — писатель или персонаж, и сколько раз совершал он переход между реальностью и фикцией. Но не решился, потому что у тела мертвого животного никто не был расположен обсуждать что бы то ни было, кроме значения этой смерти.

Хун Бао припомнил, что в Токио как раз есть памятник собаке. Но история этого представителя собачьего рода не имела ничего общего с казусом Мадокса. Токийский памятник собаке поставили жители одного квартала за ее верность своему хозяину. В течение многих лет ее хозяин, учитель, каждый день возвращался с работы поездом в пять часов пополудни, и собака каждый день выходила встречать его на вокзале. Когда учитель умер от сердечного приступа, собака еще пять лет, до своей собственной смерти, неукоснительно приходила к пятичасовому поезду поджидать хозяина.

— История красивая, — добавил Хун Бао, — но не имеет отношения к нам.

К кому — к нам? Но я не задал этот вопрос Хун Бао (еще один вопрос, оставшийся в подвешенном состоянии). Вообще говоря, хотя мне было не очень ясно, во что нас инициировал мсье Камбреленг, все равно было приятно принадлежать к некоему клану неудачников — или просветленных, — которые переступили через онтологическую стадию честолюбия, дабы войти в стадию озарения.

Жорж, хозяин Мадокса, все это время вел себя с достоинством незаменимого свидетеля-очевидца. После долгих недель молчания и затворничества он вдруг стал чрезвычайно общителен. Он с церемонным видом встречал всех пришедших проститься с Мадоксом и принимал все их сочувственные жесты. Он пожал, не скрывая волнения, по меньшей мере две сотни рук и выдержал по меньшей мере сотню касаний к своему плечу, ласковых и сострадательных, которыми мужчины и женщины хотели выказать то, что невозможно передать словами.

— Он умер, а я спасся, — время от времени повторял Жорж.

В тот момент, когда я сам протянул ему сочувственную руку, он подался ко мне и сказал на ухо: «Спасибо за все, что вы написали обо мне».

В конце концов мсье Камбреленг решил, что похороны Мадокса — наше общее дело. Тем или иным образом, но наша жизнь, жизнь нас всех, должна перемениться с уходом этого животного. Нашему сознанию — сознанию персонажей, может быть, эфемерных, но трезвомыслящих — предстоит перейти в новое измерение. Так что мы должны проголосовать.

Проголосовать — за что? Никто толком не понимал, что нам надо выразить голосованием, но все же в результате нашей ажитации с демократическим привкусом вырисовалось, что Мадокса следует похоронить на собачьем кладбище на севере Парижа.

Фавиола разрыдалась, узнав результат голосования.

— Так будет лучше, — сказала она, прижимаясь ко мне, как будто после ухода Мадокса она тоже нуждалась в сочувствии. — Там мы сможем навещать его вдвоем…

Я хотел, чтобы кто-то из персонажей, ставших в некотором роде главными в моей повести, сказали мне, кто были те еще две сотни людей, пришедших попрощаться с Мадоксом. Но никому не удавалось признать более двух-трех знакомых фигур. Фавиола указала мне на почтенного господина с двойным подбородком, назвав его известным литературным критиком. Хун Бао узнал одного члена Французской академии, который был на приеме, устроенном в его честь Ассоциацией литераторов, когда он получил Нобелевскую премию. Франсуа обратил мое внимание на высокого слепого господина с белой тростью и в черной шляпе, который, по его мнению, за последние шесть месяцев провел много ночей в салоне второго этажа. Этот человек был очень похож на Борхеса, так что я усомнился в словах Франсуа. Даже Ярослава узнала двух или трех персон, бывшего польского диссидента и одного писателя-онириста, национальную принадлежность которого не слишком себе представляла, но который, по ее словам, когда-то издавал в Париже замечательный журнал под названием «L’Autre Europe». Безымянный горбун тоже заявил, что у него есть несколько знакомых среди присутствующих, и даже настоятельно предлагал представить меня одному американскому писателю, которого сопровождала юная женщина в шляпе-котелке по моде 30-х годов.

Вся публика, которая приезжает в Париж, систематическим образом упускает одно место редкой красоты, самое, может быть, романтическое место Парижа — собачье кладбище. Так что тем, кто читает эти строки, я дал бы совет: как только попадете в Париж, даже если на первый день у вас запланированы Эйфелева башня, собор Парижской Богоматери и Лувр, зарезервируйте утро второго дня для собачьего кладбища. Добраться до собачьего кладбища нетрудно, надо ехать на метро по 13-й линии, которая пересекает Париж с юга на север, и выйти на остановке «Мэри де Клиши». Как выйдете из метро, идите к Сене. Перейдите ее по транспортному мосту, самому банальному, с тротуарами справа и слева. Вам нужен левый. Перейдя Сену, вы попадете в округ, который потерял свое очарование, но который когда-то был местом паломничества импрессионистов и тех парижан, что искали чистый воздух и зеленую траву, — Асньер. Собачье кладбище находится на территории этого округа, на полоске земли, когда-то бывшей островом.

Кладбище называют собачьим, но на самом деле тут похоронены и другие животные: кошки, скаковые лошади, кролики, хомяки, белые мыши, птицы, рыбы и даже одна обезьяна и один лев. Это самое старое кладбище зверей на планете, его заложили сто с лишним лет назад, в 1899 году.

На подходе к кладбищу вас проберет небывалое, вряд ли знакомое вам чувство. На вас накатит вал нежности и непонятного свойства волнение: а на самом деле, это вы почувствуете, как в вас возрождается вера в человеческую расу. Внушительный портал, через который вы войдете на кладбище, расписан в стиле ар нуво парижским архитектором Эженом Пти гармонично и щедро, его волюты нарочно задуманы, чтобы ласкать взгляд и в то же время передавать ощущение ясного покоя и благолепия.