Тем временем началось следствие (Седков явно сумел как-то убедить соответствующие органы). На первом допросе все ретиво отрицали вину. Однако вскоре запаниковал Киткин – человек по характеру слабовольный, прежде в криминале не замешанный. Пошел к следователю и всех сдал. За ним к следователю явился Бороздин и поступил в точности так же. Тут уж и прочие, уличенные показаниями сразу двоих сообщников, начали колоться, как сухое полено. Правда, как в таких случаях часто бывает, старательно валили вину друг на друга. Лысенков безжалостно топил бывшую любовницу, утверждая, что это именно она, прохиндейка, все задумала и совратила его, дитятко невинное. Примерно так вели себя и остальные.

На скамью подсудимых сели все, в том числе и добровольно признавшиеся. И в зале суда зазвучали соловьиные трели очередного недешевого и ловкого адвоката, мастерски навострившегося бить на жалость и выжимать слезу у присяжных…

В самом романтичном и выгодном свете рисовалась молодая прелестная вдовушка. Девицу благородного происхождения, но бедную, как церковная мышь, к тому же круглую сироту, бабушка в шестнадцать лет выдала замуж за «солидного» жениха, оказавшегося человеком черствым, бесчувственным, к жене относившимся, как к мебели. А потому у нее и произошло в конце концов «разрушение нравственного чувства».

(Вообще-то в данном случае адвокат ничего не выдумал и не приукрасил. Все, в общем, так и обстояло. Опытный ростовщик – всегда человек особенного, крайне неприглядного склада характера. Седкова несколько лет вела подробный дневник, уж никак не для обеспечения облегчения участи на суде – когда она его начинала, никто не мог знать, что Седков вдруг расхворается и в одночасье умрет. Похоже, поначалу она мужа и впрямь любила – но эти чувства очень быстро улетучились, когда узнала его получше. Так что адвокату ничего и не нужно было выдумывать – лишь должным образцом раскудрявить историю Седковой, и в самом деле несчастной в браке.)

Живописание невзгод Медведева наверняка заставило не одну дамочку из публики пустить слезу. Бедолага, на убогую пенсию тянувший многочисленное семейство, практически нищий (снова чистая правда, все так и было, Медведев однажды даже сидел в долговой тюрьме).

Поручик Петлин устами адвоката представал крайне приличным юношей, исправным офицером, однажды чисто случайно разок оступившимся (вот это реалиям ничуть не соответствовало – за двадцативосьмилетним «юношей» тянулся длинный шлейф афер и шантажа). Остальные тоже представали благонравными людьми, которых по бедности бес попутал.

Присяжные, как частенько тогда бывало, растрогались. Вполне возможно, заработали и связи. Отставные офицеры Лысенков и Киткин, как и остававшийся «в рядах» Петлин, все были гвардейцами престижных полков – а гвардия все время своего существования представляла собой касту. В их глазах виновные явно выглядели не такими уж и виновными: в конце концов, не карточным шулерством занимались и не грабежами, всего-то навсего завещание подделали (иные бравые гвардионцы грешили и почище, и похуже). К тому же Лысенков был любимым племянником городского головы (по-нынешнему – мэра), одного из богатейших домовладельцев Петербурга…

Одним словом, присяжные признали-таки завещание поддельным – но ничуточки не лютовали. Седкова, Медведев и Тенис были оправданы вчистую. Лысенкова и Петлина признали «виновными, но заслуживающими снисхождения» – а потому обоих всего-навсего сослали в Архангельскую губернию. Бороздин и Киткин оказались «виновными, но вынужденными крайностью». Бороздин поехал в ту же самую Архангельскую губернию, а Киткин, учитывая явку с повинной, получил год заключения в крепости. У Седковой отобрали соответствующую часть наследства, причитавшуюся брату покойного, – но у нее осталось не так уж мало…

Увы, тот же бес однажды попутал и лицо духовное – Митрофанию (в миру – баронессу Розен), игуменью Серпуховского Владычного монастыря и начальницу Московской Владычне-Покровской общины. В 1874 году она оказалась под судом за то, что вместе с сообщниками (три купца и врач) подделала векселя двух купцов, а также обманом присвоила почти полумиллионное состояние вдовы Медынцевой. Все обвинения были ничуть не вымышленными.

Правда, в этой истории многое неоднозначно, и Митрофания – личность довольно сложная, в которой причудливо переплелось (как у иных сиятельных казнокрадов XVIII века) дурное и хорошее. Даже прокурор, известный впоследствии юрист А. Ф. Кони, оставил о ней весьма доброжелательные воспоминания. Митрофания, говоря современным языком, была крайне эффективным менеджером – организовала при монастыре приносившие неплохой доход художественные и ремесленные мастерские. Значительная часть доходов (и праведных, и неправедных) шла на серьезную благотворительность: при той же обители игуменья создала сиротский приют, школу и больницу (для мужских монастырей – дело обычное, а вот для женского – небывалое новшество). Немалую роль созданная ею Покровская община сестер милосердия сыграла в Русско-турецкой войне – сестры не только работали в лазаретах и госпиталях, но и заботились о детях, оставшихся сиротами в Сербии и Болгарии. После войны, уже в России, основали несколько больниц для малоимущих. Так что одной лишь черной краской описывать игуменью безусловно не стоит, всё сложнее…

Во время суда над Митрофанией вновь проявил себя разгул либерализма: но на сей раз, если можно так выразиться, с обратным знаком. «Либеральная общественность» (к тому времени уже многочисленная и горластая) прямо-таки возбудилась, увидев прекрасную возможность свести счеты с представительницей ненавистной им Церкви – интеллигенты наши были атеистами, вольнодумцами и «борцами с церковным мракобесием». В точности как сейчас. Либеральные газеты вылили на Митрофанию потоки грязи и чуть ли не площадной ругани (причем от них не отставал либеральствующий московский прокурор Жуков, к которому из Петербурга перешло дело). Заодно знаменитый адвокат Плевако по прозвищу Лев (к стыду либералов) воспользовался случаем заклеймить злокозненную еврейскую мафию – Митрофания продала поддельные векселя не русским дельцам, а еврейским (хотя и русские были замешаны в столь же грязных делах).

Скорее всего, именно из-за либеральной истерии, к которой подключился и прокурор, приговор оказался достаточно суровым – игуменью лишили прав состояния и сослали в Енисейскую губернию (правда, потом, учитывая состояние здоровья, разрешили жить в южных губерниях России).

Вольготно жилось и расхитителям, запускавшим руку в те деньги, что им были доверены по службе. Одно существенное отличие: в прошлое, николаевское царствование подобные субъекты имели возможность воровать лишь казенные средства – а вот в новое царствование развелось превеликое множество частных фирм самого разного плана, и тамошние кассиры тоже были живые люди, прекрасно помнившие старинные традиции…

Пожалуй, стоит обойтись одним-единственным примером, так называемым делом Юханцева, потому что оно оказалось самым громким из множества ему подобных, а украденные суммы – самыми крупными.

Коллежский советник (штатский полковник) Юханцев служил кассиром в Обществе взаимного поземельного кредита. Контора была крайне представительная – правление состояло из крупных банкиров, представителей знатных и титулованных, отнюдь не обедневших богатых помещиков. И суммы там оборачивались многомиллионные. Вот Юханцев и оказался нечист на руку…