Бармен сменился — теперь это была женщина, и она не стала протестовать, когда Петра попросила ее переключиться на «Фокс ньюс» и добавить бегущую строку.

— Да, она раздражает, — сказала женщина. — Хочешь прочитать что-нибудь, а строка режет экран пополам.

Трое выпивох дружно кивнули. Это были пожилые мужчины, седоватые, морщинистые, в измятой рабочей одежде. Бар пропах их потом. Судя по цвету лиц, день Святого Патрика начался для них давно.

Один мужчина взглянул на Петру и улыбнулся. Это была не похотливая улыбка, а отеческая. Она неожиданно вспомнила своего отца, которого так стремительно скосила болезнь Альцгеймера.

Петра жевала сэндвич, пила пиво, заказала еще одну кружку, кинула взгляд на экран и услышала: «Тель-Авив».

Обугленная и покореженная уличная мебель, вой сирен «скорой помощи», хасид подбирает фрагменты человеческих тел. Число жертв выросло до трех — один из раненых скончался. Число пострадавших известно точно: двадцать шесть.

Ответственность за взрыв взяли на себя и «ХАМАС», и боевики Арафата.

«Ответственность».

Петра выругалась. *

Сэндвич дал о себе знать: желудок взбунтовался. Она бросила деньги на стойку и вышла. Барменша крикнула вслед.

— С вами все в порядке, детка?

Когда Петра была уже у двери, женщина закричала:

— Может, вам с собой завернуть?

Она без цели поехала по улицам, нарушая правила. Слышала возмущенные сигналы подрезанных ею автомобилистов, но не обращала внимания.

Она мчалась на своем «аккорде», словно участвовала в гонках. Не смотрела на людей. К черту работу: конца ей не видно.

Сегодня она не хотела иметь дела с преступниками, мошенниками, негодяями и развратниками. У нее лопнуло терпение, надоело отслеживать подозрительные поступки и неожиданные взрывы насилия.

«Двадцать шесть человек ранено».

Эрик позвонил ей, значит, у него все в порядке.

Но Эрик стоически переносил боль. После ранения, придя в сознание, он отказался от анальгетиков. Его продырявили, а он утверждал, что ничего не чувствует. Врачи не понимали, как он может терпеть такую боль.

Он сидел, опершись спиной на больничные подушки, такой бледный…

Его родители, она и та девица молча ждали.

«Прощай, крошка, я победила».

Ну, и какова же награда?

Она приехала домой, избежав аварии, и как сумасшедшая схватила кисть, писала четыре часа подряд, пока не заболели глаза. В полночь, не рассмотрев, что у нее получилось, выключила свет, ползком добралась до кровати, сняла одежду и улеглась. Уснула, едва сомкнув глаза.

В четыре часа четырнадцать минут ее разбудил телефон.

— Это я, — произнес он.

— Ох, — тупо сказала она, отчаянно пытаясь врубиться. — Как ты?

— Хорошо.

— Ты не ранен? Слава богу!

— Небольшое ранение…

— Ты… О господи…

— Крошечный кусок шрапнели в икре. Поверхностная рана.

— Боже мой, Эрик…

— Навылет, ничего страшного.

Она села в постели, сердце частило, руки похолодели.

— Шрапнель в ноге, и ты говоришь, что ничего страшного!

— Мне повезло, — сказал он. — Первый подонок набил пояс гвоздями, болтами и обрезками металла. У второго были шарикоподшипники, и они прошли насквозь.

— Они? Значит, у тебя не одна рана?

— Пара маленьких отверстий. Я нормально себя чувствую, Петра.

— Пара означает два? Молчание.

— Эрик?

— Три.

— Три шарикоподшипника в твоей ноге?!

— Ни кость, ни сухожилия не повреждены, попало в мышцу. Ощущение — словно я слишком много работал.

— Откуда ты звонишь?

— Из больницы.

— Из какой? Где? В Тель-Авиве? Молчание.

— Черт тебя подери, — возмутилась Петра. — Что, я позвоню сейчас Арафату и выдам государственную тайну?

— В Тель-Авиве, — сказал он. — Я не могу долго говорить. Сейчас начато расследование.

— Словно им неизвестно, кто это сделал.

Молчание.

— Это ты выследил первого, да? — спросила Петра. Он не ответил.

— Я права? — настаивала она.

— Это было очевидно, Петра. Тридцать градусов жары, а он в плаще, и кажется, что его вот-вот вырвет.

— Подросток? Они используют для этого подростков, верно?

— Чуть за двадцать, — сказал Эрик. — Говнюк. Придурок.

— Ты был там с американцами, с полицейскими? Кто-нибудь еще его заметил?

Молчание.

— Ответь, Эрик.

— Они немного отвлеклись.

— Значит, героем оказался ты.

— Плохое слово.

— Брось, — сказала она. — Ты герой. Я хочу, чтобы ты был моим героем.

Он не ответил.

«Заткнись, девочка. Ты должна утешить, а не разыгрывать даму его сердца».

— Извини, — сказала она. — Я просто… не знала… и очень волновалась.

— Твоим героем я могу быть, — сказал он. — А до остальных мне нет дела.

Понедельник, 17 июня, 10:34. Комната следователей. Голливудский участок

Когда Петра приехала в участок, ее поджидал Айзек. Она прошла мимо него в дамскую комнату и долго не выходила.

Ей надо было успокоиться. Несмотря на прошедшие выходные, чувствовала себя измотанной из-за того, что все неприятности переживала в одиночестве.

Стараясь выкинуть из головы террористический акт — и работу, — она занимала себя домашними делами и маниакальным стоянием у мольберта. Занятие живописью погрузило ее в еще большую депрессию. Копия картины О'Киф выглядела мрачной мешаниной. Старушка была гением. Петра знала, что никогда не достигнет ее уровня.

Но неужели даже простое копирование может даваться с таким трудом?

Придя в раздражение, она размазала по всему полотну черную краску. Тут же пожалела об этом и, заплакав, уселась у мольберта.

Давно она не плакала. Кажется, с тех пор как спасла Билли и вывела его к новой жизни. Что за чертовщина с ней происходит?

На черную краску наложила белую, за ней последовал слой красной, она слышала, что кто-то — какой-то знаменитый художник — использовал этот тон для грунтовки.

В носу щипало от запаха скипидара. Петра вымыла кисти и приняла очень горячую ванну. Тело покраснело, кожа натянулась.