Верхняя слега ограды скотного двора хрястнула и просела – через нее одновременно попытались перескочить восемь мальчишек. Из забойного цеха понесся густой отборный мат старика Игоря Николаевича – заведующего двором.

По копошащимся (тоже с матом, хотя и более звонким) телам я и Витька прорвались в первые ряды…

…Атаман Шевырев, похожий на кряжистый волосатый пень с огромными кулаками, на который натянули казачью форму, поспел к месту падения первым – верхом. Я его побаивался – атаман постоянно был зол от количества хлопот и от того, что станичный круг «приговорил» не брать его «на линию», хотя по возрасту он еще «вполне годился». Такая же судьба постигла еще тридцать казаков – в основном шестнадцати-семнадцатилетних и старше пятидесяти. Их оставили для обороны станицы (хотя было ясно: если уж враг дорвется сюда, то какая там оборона…). Но вот получилось так, что именно они – из имевшихся в распоряжении круга зушки-спарки и счетверенного КПВТ, кое-как прикрывавших станицу с воздуха – сшибли беспилотный «Прэдатор», вынырнувший из-за рощи. И теперь атаман метался вокруг лежавшего в небольшой воронке переломанного аппарата, грозил нагайкой, сипло матюкался, не допуская ближе любопытствующих, а школьный учитель физики и еще какой-то малознакомый мне гражданин возились около этих обломков.

Мы остановились в отдалении. У Шевырева не заржавело бы и врезать. Я передернул плечами, вспомнив, как позавчера он полоснул мне по заду, когда я тащил бочку и не успел убраться с дороги вовремя. Я тогда взвился, буквально задохнувшись – не столько от боли, сколько от возмущения. Меня! Которого ни разу! Пальцем! Никто! Но пока я собирал заряд негодования, чтобы уложить атамана наповал, он уже заговорил с Игорем Николаевичем на тему «ты, дед, хоть лопни, а мясо чтоб было не только на линию, но и для ребятишков…» – и мой запал пропал сам собой. Я потер задницу, хлюпнул и покатил бочку дальше.

А обида почему-то пропала сама собой…

…«Прэдатор» был страшен. Он походил на какого-то головастого крылатого червя, белесого и осклизло-блестящего, совершенно не имеющего отношения к нашему миру. Кажется, не я один подумал что-то похожее, потому что, когда в обломках что-то скуляще скрипнуло и шевельнулось – шарахнулись в стороны все. И мелкие пацаны, и женщины, прибежавшие с молочной фермы, и мы, и казаки из конвоя Шевырева, и сам Шевырев.

– Да все нормально, это камера! – крикнул учитель физики.

И мы увидели глаз.

Я не знаю, как вам это передать. Слов не хватает.

Антрацитово-черный, непроглядный, но в то же время какой-то рубиновый, большой, выпуклый, блестящий глаз смотрел на нас из обломков. Неотрывно. У меня мурашки побежали по рукам, плечам, спине. Я понял, что где-то – очень далеко – кто-то в чужой форме, сидя за пультом, видит нас всех. Меня – красного от загара, в драных джинсах и перепачканных навозом кирзачах. Сидящего на заду Шевырева – он поскользнулся. Конвойцев с «егерями» в на ремнях. Детей, женщин. Всех видит. И ничуть нас не боится. Может, даже смеется – вот они, эти русские. Дикари, решившие противостоять нашим армиям… Сбили беспилотник и пляшут вокруг, как папуасы. Ну-ну…

Разве это – война, если мы даже не можем добраться до них?! Ведь те, кого убивают казаки и добровольцы «на линии» – это турки, грузины, наемники со всего белого света. А как же эти?! Вот этот, который сейчас смотрит на нас через кроваво блестящий глубокий глаз объектива?!

– Они нас что, видят? – Шевырев поднялся, отряхивая свои галифе с лампасом. Подобрал кубанку.

– Скорее всего – да, – ответил тот полузнакомый мужик. – Тут даже записывающие устройства целы. Снимаем?

– Осторожней там, – буркнул Шевырев. – Чего встали, станичники и прочие?! А ну – по работам! Живей! Все дела переделали, что ли?!

Народ стал расходиться, переговариваясь, что соседи (в смысле – в Отрадной) позавчера аж турецкий штурмовик завалили… а вот такого еще никто не сбивал…

– Пошли, Ник, – толкнул меня в плечо Витька.

Я кивнул. И увидел Димку.

Опришко спустился ближе к камере, которую – соединенную пучком ярких проводов с какими-то еще деталями – положили на вспаханную взрывом землю. Присел на корточки. Приблизил лицо к объективу камеры.

– Я тебя убью, – услышал я тихий, какой-то даже нежный и от этого особенно страшный голос Димки. – Ты слышишь меня, падаль? Не прячься. Я тебя найду и убью за моего батю. Жди.

Он встал и, не глядя на нас, прошел мимо.

* * *

Тем вечером самозваная отдельная мотопланерная сотня Всекубанского Казачьего войска, не значившаяся ни в каких реестрах и волевым порядком присвоившая себе название «Крылатая сотня», в полном составе собралась в старых ангарах аэроклуба.

Полный состав – это тридцать один человек, так что «сотня» была условным названием. Я уж не говорю, что, кроме меня и Витьки, в ее рядах были еще двое «иногородних», записанных как «добровольцы» – отлично разбиравшийся в технике Ванька Тимкин и сын офицера горных стрелков Ромка Барсуков.

Тридцать один человек плюс девять пригодных к использованию парапланов.

Было жарко, даже душновато. В щели не задувало – снаружи стояла плотная, черно-звездная южно-летняя ночь. Горел на этот раз не костер – три керосиновые лампы, заправленные «самогоном». Мы сидели на ящиках вдоль стен и, если честно, впечатления боевого подразделения не производили. Казачата еще так-сяк – по крайней мере, на них на всех были кубанки (и как у них не плавятся мозги?!). Но и из них полный камуфляж был только на четверых-пятерых. А уж мы-то и вообще…

А вот машины выглядели неожиданно солидно. Около каждой – два шлема, переделанных из мотоциклетных, глухие, в мирное время – мечта любого пацана. Подготовленный боекомплект: пороховые гранаты, сделанные из консервных банок, с терочными запалами-самоделками; разнокалиберные бутылки с «коктейлем» и пристегнутыми охотничьими спичками; немецкие противотанковые гранаты, напоминавшие капли, повисшие на ручках; ракеты, сделанные из обрезков труб и снаряженные в самодельные кассеты… «Свирепый Карлсон» – «ТХ-42» Макса Дижонова и Жорки Тезиева – был снаряжен блоком из шести ППШ, направленных вниз; кто-то где-то читал о такой штуке, использовавшейся во время Великой Отечественной, и ребята соорудили такую же из «некондиционных» ППШ (с разбитыми или отломанными прикладами). Нажал на спуск – и ППШ хором лупят вниз. Правда, при длинных очередях «Карлсона» начинало кидать так, как будто это был его живой тезка, который увидел, как Малыш изменяет ему с домомучительницей…

Честно? Меня по-прежнему нет-нет да и посещало ощущение, что все это – сон. Игра какая-то. Даже увлекательная; ну не будем же мы, в самом деле, куда-то лететь, убивать людей (вот бред-то?!), рисковать быть убитыми… Чушь. Не может быть. Но вообще мне тут нравилось. Все-таки – коллектив великая вещь. Витька Фальк отошел от своей тормознутой обалделости. Кругом хорошие ребята… Посидим, на гитаре поиграем, пивка выпьем – и по домам.

Пивка не было. А вот гитар было две, и Тимка Задрыга (о господи, как хорошо, что я не казак – а ведь их целая семья с такой фамилией; вон он – Антон Задрыга, мой ровесник, брат Тимки, тоже тут сидит!) брякал по струнам и напевал себе, как ни в чем не бывало – будто и нет никакой войны; совершенно неказачье напевал: