В Америке уже и тогда довольно неплохо работала реклама, почему собравшиеся люди слушали лектора с большим интересом. При этом, конечно, они не отрывали взглядов от кожаных мешков, в которых скрываются сосуды с необычным веществом и специальными масками, предназначенными для его вдыхания.

Мешки, лежавшие перед лектором, напоминали собою пышных, хорошо упитанных боровов.

Когда лекция подошла к концу, – уставший от говорения химик многозначительно дернул веревку на одном из мешков и протянул желанную маску первому желающему.

– А теперь, дорогие господа, приступим непосредственно к практике… Ну – ка, вы, молодой человек!

В зале тут же запахло чем-то сладковатым. И тут же самого Уэллса поразила перемена в людях, которые еще минуту назад напоминали ему только внимательных студентов, а теперь стали превращаться в буйствующих мальчишек. Они выделывали ногами такие замысловатые коленца, о которых никто среди них не имел перед этим никакого понятия. Они распевали такими дурными голосами, каких никто среди них и представить себе не мог.

– Ха-ха-ха!

– Хи-хи-хи!

– Мадам… Позвольте!

– Месье… Да вы…

– Э-ге-ге!

– И-и-и-и!

Но главное – в их поведении не отмечалось никакой агрессии, никакого взаимного недовольства.

Это было сборище веселых безумцев.

Конечно, в голове у глядевшего на все это Уэллса, который долго не осмеливался даже приблизиться к удивительной маске, стояли совершенно иные картины. Он был не в силах прогнать от себя видения перекошенных страхом и болью лиц своих пациентов, и потому все увиденное в этом зале еще сильнее поражало его своим контрастом, своей необычностью. Он любовался видом беззаботно отплясывавшего молодого человека, который, в пылу веселья, повредил себе колено. По его светлым чулкам уже змеились липкие струйки крови, – однако развеселившийся молодчик не ощущал при этом ни малейшей боли.

В голове у дантиста Уэллса, как это было свойственно тогда всей энергичной американской нации, тут же родилось дерзкое предположение…

* * *

То, что последовало дальше, что произошло в эти дни в кабинете зубного врача Уэллса, осталось затем навсегда в анналах истории. Возвратясь домой, все еще пребывая под впечатлением прослушанной лекции и поразившего его опыта, он тут же пригласил к себе на следующее утро своего коллегу Джона Риггена, а когда тот явился к нему в кабинет, то обратился к нему с совсем неожиданной просьбой:

– Удалите, коллега, мне зуб!

Риггену, конечно, было не привыкать к подобному действу. Он сразу же шевельнул своими цепкими пальцами, даже не поинтересовавшись, давно ли шалит провинившийся зуб во рту у его коллеги, и точно ли настало время с ним навсегда распрощаться, однако его удивила другая, совсем не обычная просьба коллеги Уэллса:

– Немного подождите, приятель. Я сам подышу газом из этого мешка!

На глазах вконец пораженного Риггена, Уэллс стал оглушать себя «веселящим газом» из мешка, сконструированного химиком Колтоном.

Удивлению Риггена не было предела: впервые, пожалуй, во всей его практике пациент не только не пытался схватить его за руку, не кричал, не стонал, но вел себя как подвыпивший беззаботный весельчак, которых без счета шатается в праздники под дверями городских трактиров.

Указанное событие случилось одиннадцатого декабря 1844 года, – эту дату дантист Уэллс запомнил на всю свою жизнь. С нею он связывал надежды на свое безбедное будущее. Сжимая в руке окровавленный зуб, пожертвованный им во имя науки, он был твердо уверен, что от этого дня открылась новая страница в истории стоматологии…

После этого Уэллс собственноручно провел десяток – другой подобных операций по удалению зубов. Все они прошли великолепно. Пациенты, уже готовые было к самым страшным мучениям, о которых известно почти каждому человеку, – как правило, чувствовали себя даже несколько ошарашенными таким неожиданным исходом и как-то недоуменно пожимали плечами. Некоторые даже ощупывали себя, желая удостовериться, что все это, происшедшее с ними, – совсем не диковинный сон. Однако доказательства случившегося постороннего вмешательства были у них в руках – только что вырванные, осточертевшие своим присутствием больные зубы.

– Чудо…

– Да быть такого не может…

– Чудеса…

* * *

И все же Уэллса ожидало страшное разочарование.

Перебравшись в недалекий от Хартфорда многолюдный Бостон, он решил добиться там официального признания своего нововведения. Заручившись поддержкой коллеги и ровесника Томаса Гримма Мортона и доктора медицины Чарльза Джексона, Уэллс отважился продемонстрировать свои приемы в собранном им сообществе бостонских врачей. Он страшно переволновался (предстоящая демонстрация, естественно, представлялась ему архиответственным делом), – а потому просчитался при определении дозировки. Мешок конструкции Колтона оказался вообще непригодным для создания потребной при вдыхании концентрации «веселящего газа». Настоящего наркотического сна у пациента не наступало никак. Не получилось и эффекта наркотического обезболивания. Из горла пациента, которому удаляли действительно больной зуб, вдруг вырвался страшный истошный стон, вслед за которым последовал дружный смех всех сидевших в напряжении стоматологов.

Врачи, наконец, могли облегченно вздохнуть. Их спокойной размеренной жизни не угрожали пока никакие нововведения. Переучиваться им не предстояло никак, а к стонам, крикам и воплям своих пациентов они давно успели уже привыкнуть.

Фиаско сильнейшим образом подействовало на впечатлительного от природы Уэллса. Остаток жизни (как ни парадоксально звучит это слово в применении к совсем еще молодому человеку) он провел в безрезультатных попытках реабилитации так неудачно продемонстрированного им своего жизненно для него важного новшества. Однако добиться он так ничего и не смог. На горизонте зарождавшейся анестезии замаячили уже новые, весьма подходящие средства, о которых мы и продолжим наш разговор.

Три года спустя двадцатидевятилетний Уэллс, отчаявшись от бесконечных неудач, собственноручно свел свои счеты с жизнью.

Но справедливость хотя и запоздало, а все-таки сжалилась над ним. В надписи на его безвременной могиле в многомиллионном Нью-Йорке проставлены памятные слова, которые весомее всяческих на земле патентов подтверждают его заслуги перед человечеством: «изобретателю анестезии», то есть – человеку, впервые надежно введшему в употребление способ настоящего обезболивания.

Не забытым оказался Уэллс и в родном для него местечке Хартфорде. Жители маленьких городов вообще гораздо внимательней относятся к своим знаменитым землякам, нежели обитатели шумных, слишком раздутых мегаполисов. Движимые патриотизмом, земляки возвели ему настоящий замечательный монумент.

* * *

Обескураженный резкими неудачами, Уэллс все еще продолжал метаться в поисках спасения своего так и неподтвержденного ничем метода, все еще балансировал между жизнью и смертью, – когда на пути более или менее удачного преодоления боли произошло другое очень важное событие.