Впрочем, Духареву такое не в новинку. У гридней других глаз не бывает.

– Что теперь, сын?

– А что велишь, батя?

– Ничего не велю, – качнул головой Духарев. – Сам чего хочешь?

– Мир поглядеть, – не задумываясь, ответил Илья. – Землю потоптать живыми ногами, – метнул взгляд на Голубя, – ну, или копытами.

– Добрая мысль. С Богуславом на восход пойдешь?

– Пойду, коль велишь, – согласился Илья, но Духарев уловил подтекст.

– Не с братом, сам хочешь?

– Ага, – улыбнулся Илья. – Сам. Один. То есть – вдвоем, – поправился он, вновь глянув на Голубя. – До зимы, ладно? Можно? А Моров…

– О Морове мы уж как-нибудь позаботимся, – пообещал Сергей Иванович.

Не хотелось Духареву отпускать пятнадцатилетнего парня странствовать в одиночку. Но это было не глубинное чувство, а всего лишь жадность отца, не желавшего терять сына даже на время.

А Илью он понимал. Понимал, почему тот не хочет идти вместе с Богуславом. Не потому, что боится потеряться под тенью старшего брата. Парень хочет проверить, чего он стоит сам по себе. Вне могучего рода князь-воеводы Серегея. Орленок решил испытать крылья. И это нормально. Силком удерживать нельзя ни в коем случае. Если правильный сын вырос – непременно вернется. Но уже по собственной воле. А когти и клюв у этого орленка достаточно крепки, чтоб защититься от воли чужой. Пусть летит.

– Можно, сын, – тоже улыбнулся Сергей Иванович. – Дойдем вместе до Чернигова, а там – езжай, куда пожелаешь. Земли словенские велики, а мир – еще больше.

Хотел добавить: «Если помощь нужна будет – дай знать». Но удержался. А то сын не знает.

А Илья думал: вот оно – счастье! На своих ногах твердо стоять, силу в руках чуять. И – свобода. Теперь бы еще гадину эту, Соловья, чтоб Бог послал.

И одного дня не было, чтоб Илья не вспомнил, кто друга Фроди убил и его самого покалечил. Ну ничего, дорожки сходятся. Встретятся еще.

– Богатенький будет городок!

Два всадника, остановившись на опушке, глядели издали на строителей, поднимающих стены крепости. Раннее утро, а те уже трудились вовсю.

– С чего бы строить? Податей на родовичах твоих и за десять лет столько не собрать.

– То не мои родовичи, Зибор! – резко ответил второй всадник. Вернее, первый, потому что и по оружию, и властной статью он явно превосходил собеседника. – Я – изгой! Мне косматые смерды – не указ!

– Прости, Соловей, запамятовал, – повинился Зибор без малейшей вины в голосе. – Эх, сейчас бы полсотни сабелек наших, ляшских, да налететь…

– Налетел уже один. – Длинные, ниже подбородка, усы Соловья приподнялись в похожей на волчий оскал усмешке. – Червям скормили и его, и налетчиков. Тебе, может, и плевать, пан, а я своих людей губить не буду. Я их десять лет собирал, одного к одному. И не для того, чтобы на стены гнать. Моя добыча – не зубастые крепости, а жирные купцы с набитыми добром возами. И заметь, твоего князя это тоже устраивает, раз он мне такие подарки шлет. – Соловей сунул руку под плащ и погладил хитрое плетение кольчуги.

– Он – не мой князь! – возмутился Зибор. – Я вольный шляхтич!

– Прости, – хмыкнул Соловей. – Запамятовал.

– Пустое! Что-то долго спят наши овечки.

– Ты спешишь? – насмешливо произнес Соловей.

– Ну… А если заметят?

– И что с того? Много ли разглядят?

– Тоже верно.

Между всадниками и городком лежало зеленеющее всходами поле, и тень от рассветного солнца падала так, что их край опушки оставался в тени. Вдобавок на каждом был длинный плащ с капюшоном из грубой некрашеной ткани, под которой прятались и сами всадники и, главное, их оружие.

– Ну наконец-то! – воскликнул Зибор, увидав, как на дорогу один за другим выезжают прикрытые холстиной возы и всадники охраны.

– Раз, два… девять! – пересчитал всадников Зибор. – Девять! Не соврал твой соглядатай.

– Мне – не врут! – жестко произнес Соловей. – Поехали!

И послал коня в лес.

Чтобы обогнать караван, идущий по тракту, им предстояло проскакать по лесным тропам никак не меньше поприща. Но Соловей не сомневался, что они успеют. Это был его лес, и он знал здесь каждый овраг. Его лес, в который суют головы всякие чужаки. И головы эти надлежит отрубать. Великому князю киевскому нечего делать на земле радимичей, равно как и его повешенному богу. Он этого еще не понял, потому что могуч, как зубр, и как зубр самоуверен. Но приходит время, и у громадного жесткошерстного зубра с мощными рогами и копытами рождаются безрогие телята с нежным сладким мясцом. И тогда приходит стая…

Река Ока. Новые попутчики

– Один? А не страшно одному-то? Вон батюшка мой никогда меньше шестерых воев с собой не берет.

Илья усмехнулся:

– Погляди на меня, Залка, – предложил он, чуток выпятив грудь. – Страшно – это не мне. Это – меня.

Девушка захихикала…

И тут же испуганно покосилась на ромея, но тот не услыхал. Сидел на бухте канатной, скрючившись. Молился. Слов правильных он не понимал, говорил только по-своему, а это значит – только с Ильей. Но смеха не любил. Считал: смеяться – грех. Об этом они в первый же день с Ильей поспорили. Монах говорил: Господь наш Иисус Христос никогда не смеялся, и нам не надо. Илья возражал. Приводил слова из Священного Писания. Но монах стоял на своем. Скучный. Илья и говорил с ним лишь потому, что хотел в ромейской речи поупражняться. Еще забавно ему было, как ромей на него глядит. С изумлением и опаской. Будто бы медведь вдруг заговорил. Да еще с отличным столичным выговором, получше, чем у самого монаха. И мало того, мальчишка этот великаньей породы еще и образован не хуже имперского патрикия. Илья мог бы сказать, что батя его – спафарий империи с правом доступа в императорские покои, но не говорил. Дразнить монаха веселей, чем пугать. Да и не поверил бы.

В компании этой Илья оказался случайно. Решил водой малёхо пройти, Голубь ногу зашиб, и знающий человек подтвердил: лучше жеребцу в облегчении побыть недельку-другую.

Поначалу Илья рядом с Голубем бежал: ему ведь тоже ноги упражнять не вредно. Но на погосте, к которому Илья вышел пополнить припасы, как раз и подвернулась тиунова лодья. Глянул на нее Илья и решил: водой веселее. Заодно и новости всякие расскажут, поскольку народ на лодье подобрался интересный. Даже монах имелся. Из самого Константинополя.

Договорились легко, хотя Илья ни имени своего христианского, ни рода называть не стал. Представился Годуном, гриднем из воеводской дружины. Из чьей – не уточнял.

Старший на лодье, судеревского князя тиун, на ответе не настаивал. Кому какое дело, отчего молодой воин из дружины ушел? Да никому! А что воин не простой, так это любому понятно. Оружие ценное, и конь дорогой, да не просто дорогой, а боевой, выученный. Спросил только: