И если теперь она то узнает, то не узнает кого-то из посетителей, если забывает лица, путает даты, но вспоминает обрывки мелодии, которую ей некогда играла Зинаида Толстая, то помнит, то не помнит какие-то детали жизни, эту путаницу вполне можно списать на провалы в памяти, которые начались у нее после перенесенных во время бегства страданий. И все же Сергей Дмитриевич понимал, что выяснения подробностей этого бегства не избежать. Уже сейчас на бедняжку так и сыплются вопросы о том, почему тот охранник спас ее не только из подвала, но и рисковал жизнью, чтобы вместе с ней совершить необычайно трудный путь с Урала в Румынию, пройдя более чем три тысячи верст – и это учитывая, что на всей территории России шла война. Речь могла идти об очень дорогой оплате таких самоотверженных услуг или о страстной любви. Слова о том, что там присутствовала и жена охранника, всерьез приняты никем не были.

Боткин не знал, кто распустил в эмигрантской среде гадкие слухи о «невинном флирте» за оградой ипатьевского дома. Якобы заключенные там великие княжны не всегда были неприступны с молодыми охранниками. Сначала этому не верили и с негодованием прерывали такие разговоры. Но теперь к ним стали прислушиваться – именно потому, что в истории бегства великой княжны Анастасии – преподнесенной «фройляйн Анни» – было слишком много недомолвок и белых пятен. Некоторые впрямую говорили, что девушка платила за спасение своим телом, и брезгливо косоротились при этом.

Такое чистоплюйство бесило Боткина. Ну да, это было правдой… а интересно, как вели бы себя эти поборницы нравственности, если бы их жизнь зависела от расположения какого-то мужика?!

Ситуация осложнялась еще и тем, что пошла злая болтовня о том, что «эта особа» – агент чрезвычайки. Если настоящая княжна спаслась (а Боткин был почти уверен, что это так, хотя и держал свои мысли при себе), она должна непременно объявиться, чтобы изобличить самозванку. Сказать правду, Боткин этого возникновения другой Анастасии, подлинной, весьма побаивался. Тогда вся интрига провалится… С другой стороны, если подлинная Анастасия не объявилась до сих пор, с чего бы ей вдруг упасть с неба и заявить о себе?

Честно говоря, он еще и поэтому тянул с выходом Анастасии на сцену: вдруг возникнет настоящая Анастасия?… Но теперь тянуть было больше нельзя – наоборот, следовало поспешить с разработкой биографии этой Анастасии.

Анны Филатовой.

Или как ее там…

Сергей Дмитриевич понимал, что тот вариант спасения, который они с Глебом наспех предложили самозванке в Бухаресте, а потом в Берлине, был крайне небрежен и зиял белыми пятнами. Но тогда он казался очень удачным. Теперь от него уже не откажешься, и новую версию придется создать на его основе. Однако чтобы эту основу подкрепить, нужны подробности.

Конечно, версия с провалами в памяти будет работать, но только до определенного предела. Необходимы детали. Чтобы придумать их, Боткину и нужна была помощь Татьяны.

Сергей Дмитриевич, человек сугубо практический, относился с восхищением к творческим способностям своих племянников. Конечно, рисунки Глеба не имеют отношения к искусству, но какой свободный полет фантазии! Татьяна всегда мечтала стать писательницей, даже и во Франции кое-что пыталась сочинять, но не могла найти издателей: ведь это были бульварные романы, les romans de mauvais ton, как говорят французы, – «романы дурного тона», к тому же написанные дурным французским языком. Впрочем, то, чего хотел Боткин от Татьяны, и должно было стать самым настоящим романом дурного тона, ибо высокими материями историю спасения Анастасии не оправдать. Это во-первых. А во-вторых, эта история должна была пробудить к ней жалость – чисто человеческую жалость и сочувствие!

После нескольких очень серьезных посланий и телеграмм Сергею Дмитриевичу удалось наконец выманить племянницу в Берлин, тем более что произошли два неприятных события, которые настроили эмигрантское сообщество против опекаемой Боткиным претендентки.

Ее посетили Жильяр и Волков[68].

Самым печальным было то, что произошли эти посещения в отсутствие Сергея Дмитриевича и неожиданно для самой «фройляйн Анни».

Сначала они некоторое время сидели в кустах и следили за избушкой телеграфиста. Окошко было плотно завешено изнутри, но сбоку оставалась освещенная щелочка.

– Один ли он там? – пробормотал Гайковский настороженно. – Сейчас схожу гляну.

Аня молчала. Ей очень хотелось, чтобы оказалось, что Григорьев не один, что ее оставить негде и Гайковскому пришлось бы взять ее с собой. Хотя устала она уже до изнеможения: хорошо, что Гайковский дал ей по пути хлеба и воды из какой-то мятой фляжки – сил чуть прибавилось, а вот ноги подкашивались. Да и растерла их порядком, отчего последнюю версту шла чуть ли не враскоряку, стыдясь, что Гайковский заметит и спросит, что это с ней.

Прилегла было на уже холодную землю, но тут же такая дрожь начала бить, что пришлось снова сесть.

– Ага! – вдруг сказал Гайковский, и Аня увидела, что дверь домика открылась и на крыльце показался Григорьев. В руках у него было ведро, содержимое которого он выплеснул в какую-то канаву, отойдя на пару шагов от крыльца. Начал подниматься по ступенькам, и тут Гайковский негромко свистнул.

Григорьев обернулся, начал вглядываться в темноту.

Гайковский пошел к нему.

Аня не слышала, о чем они говорят, но смогла увидеть, как Гайковский приглашающе махнул рукой.

Аня с трудом поднялась и побрела к домику.

Гайковский буквально втащил ее внутрь, торопливо прикрыл дверь:

– Не на прогулке, знаешь ли!

– Да ноги у меня не идут, – пробормотала она жалобно, косясь на Григорьева.

Даже при слабом освещении до половины прикрученной «летучей мыши»[69], висевшей под потолком, видно было, с каким ужасом смотрит на нее телеграфист.

– Нет, да вы что… да как… – бормотал он слабо. – А ну как отыщут? А ну как нагрянет кто?

– К тебе часто ночью заходят?

Григорьев пожал плечами: