проголодался, день клонился к вечеру, а мертвец лежал все там же, залитый кровью. Задерживать его никто не собирался, и это очевидное обстоятельство его опечалило. Тогда он позволил себе задуматься о тех, кого изрешетил пулями в машине, за рулем которой сидел Ширгу: о парочке, превратившей импровизированный им план в мясорубку. Он чувствовал, что они достойны скорби, но годы безысходного горя сделали его бесчувственным ко всему, кроме той, непреходящей боли, и иссушили все слезы.

Эпилог(продолжение)

Ему совершенно случайно пришло в голову спросить, что значит маленький значок рядом с названиями некоторых, очень немногих картин. Блондинка, царившая за стойкой администратора, где он купил каталог, не сводила с него взгляда в течение нескольких томительных секунд, как будто пытаясь сообразить, с какими словами следует обратиться к убийце Ж. Г., в конце концов решилась раскрыть рот и сообщила, что эти картины выставлены на продажу.

– На продажу?

– Да.

– Волтес-Эпштейн, Русиньол[67], Милле, та малюсенькая картина Мунка и?..

– Вы обратили на них очень пристальное внимание. Возможно, вам хотелось бы их приобрести?

– Это зависит от их стоимости. А почему их решили продать?

– Я не уполномочена предоставлять вам сведения подобного рода.

На самом деле она понятия не имела о причинах продажи картин, но такой ответ казался самым подходящим, так как давал ей возможность почувствовать себя более важной и нужной персоной.

– Хорошо. Но я хотел бы приобрести одну из них.

– Они будут проданы на открытом аукционе.

Он не знал, не слишком ли впутывается в эту авантюру; предполагал, что играет с огнем; но сердце подсказывало ему, что стоит рискнуть; как дар памяти мужчине и женщине, которых он предпочел бы не убивать. По всей вероятности, никому это было не нужно, но совесть требовала от него этой жертвы. Да и что представляла собой его жизнь в последние тридцать четыре года, кроме вереницы никому не нужных жертв и бесполезных слез?

– Вы не могли бы предъявить мне документ?

Не будь ослом и отправляйся восвояси.

Однако он достал кошелек, вынул из него удостоверение личности и положил его на стойку. Дама, в полномочия которой не входило предоставление определенного рода сведений, аккуратно переписала его имя, адрес и идентификационный номер налогоплательщика и вернула ему документ со словами, теперь у нас есть все ваши данные, господин Парес; отсюда прямиком отправитесь в тюрьму.

– Теперь у нас есть все ваши данные, господин Парес. Можете ознакомиться со списком стартовых цен. – И протянула ему заламинированный лист бумаги.

Он направился к выходу, но дама, в полномочия которой не входило предоставление определенного рода сведений, сказала, я не имею полномочий разрешить вам унести с собой этот документ. Вы меня поняли?

– Ну что же…

– Можете переписать то, что вас интересует.

Когда господин с густой копной седых волос принялся за работу и уже переписал часть списка, дама из вежливости спросила, может быть, какая-то из этих картин интересует вас больше других, господин Парес?

Он на мгновение поднял глаза и продолжал писать, бормоча, что не уполномочен предоставлять ей сведения подобного рода.

Прошло три месяца, и как только рабочие ушли, Парес открыл окна, поднял жалюзи и, глубоко вздохнув, сел перед картиной La paysanne (1854) Жана-Франсуа Милле (1814–1875). Это пейзаж небольшого размера, изображенная на котором женщина, почти полностью повернувшись к нам спиной, шагает навстречу солнцу, восходящему на заднем плане, в оттенках желтого, придающих происходящему глубину. Как ему объяснили в Фонде, эта картина была написана в то же время, что и пользующаяся большей известностью La fournée[68], изображенная на которой женщина, как и La paysanne, повернута к зрителю спиной, но занята тем, что ставит в печь или же вынимает из печи круглый хлеб. Загвоздка была в том… в том была загвоздка, что на картине произошли изменения. Подменить ее никак не могли, потому что на всем пути домой он не отходил от нее ни на шаг и ничего чрезвычайного не происходило. Однако, когда он остался один, а картина уже висела на его стене… Рядом с крестьянкой появились какие-то пятна, которых раньше определенно не было. Он встал, прислонился лицом к полотну и понюхал его: картина пахла старинными масляными красками. Это был старый запах, столетней давности. Но рядом с крестьянкой эти необъяснимые пятна. И возможно ли, что в них происходило неуловимое движение? Эти страннейшие ощущения Пареса ничуть не обеспокоили. Он уже давным-давно не пытался найти ничему объяснения, с тех пор как загубили его жизнь. Ему и в голову не пришло вернуть картину и потребовать возмещения вложенного в нее капитала, он не стал возмущаться, не стал…

– Ты не знаешь, где лупа?

Тишина; стоя неподвижно, он увидел, как фигура мужчины мало-помалу возникает рядом с крестьянкой. Этому явлению он не удивился, как будто ничего обыкновеннее в мире не было. Минуту спустя он огляделся по сторонам, как будто просыпаясь:

– Мириам? Ты не знаешь, где лупа? А, доченька?

– Какая лупа? – откликнулся женский голос.

– Та, которую мама…

Он умолк и обернулся. В гостиной никого не было. Он сделал несколько шагов по направлению к коридору.

– Мириам?

Он вернулся в гостиную. На каминной полке лежала лупа.

– Спасибо, доченька, – машинально ответил он. Потом взял лупу и начал рассматривать крестьянку: повернувшись спиной, она шла по направлению к точке схода[69], к восходящему солнцу; а возле нее были пятна. Тогда он придвинулся еще ближе, словно повинуясь внезапному необъяснимому желанию увидеть вместе с крестьянкой восходящее солнце.

– Вот так штука, – пробормотал он. И совсем приник к картине, к манящему сиянию, сулившему ему неведомое счастье, его окутал запах сухой краски и пыли. Он искоса поглядел на крестьянку, но вдруг увидел незнакомого человека с какой-то грязной тряпкой на голове, придававшей ему слегка восточный вид. Из кармана его рубашки торчали измятые и исписанные бумаги. Возле этого своеобразного господина стояла крестьянка, впервые за много лет Парес с восхищением вгляделся в лицо женщины. Но опять отвлекся на мужчину: тот вытирал пот со лба замасленным платком, не снимая тюрбана, как будто приросшего к его голове.

– О! Давно пора! – воскликнул незнакомец. – Мне уже оскомину набило восходящее солнце, Ослиный холм и вся эта чепуха.

– А кто вы? – спросил Парес.

– А сами-то вы кто?

Крестьянка рассмеялась… Под переливы смеха оба мужчины в восхищении загляделись на нее. Парес внезапно почувствовал аромат, который источала мокрая трава и земля, увлажненная росой. И посмотрел вперед, на восходящее солнце. Потом бросил взгляд назад, в некотором волнении; человека в грязном тюрбане и след простыл; зато