встреча с вами – именно вы вернули ему веру в лучшее и стали своего рода ангелом-хранителем. Он общался с вами, даже когда вас рядом не было. И я почему-то уверен: обращаясь к вам в своих записях, он всегда светло улыбался. Ему было хорошо, когда он просто произносил ваше имя! Потому что вы – очень хороший человек, мадам Лево. Спасибо вам за это.

Ее румянец заалел чуть ярче. Чтобы отвлечь даму от смущения, я бодро хлопнул в ладоши.

– А сейчас, если вы не против, предлагаю выпить по славной чашечке кофе! И, опять-таки если вы не против, мадам Лево, я бы тоже хотел взглянуть на наследие Пьеро. Вы покажите мне его фотографии? Клянусь, дневниковые записи я читать не буду – это всецело ваша собственность.

Мадам Лево мгновенно ожила, почти с веселой улыбкой приняла от меня чашечку кофе, искренне поблагодарив.

– Ах, разумеется, мсье Муар, я все вам покажу… Или, пожалуй, просто оставлю всю коробку вам, а потом вы мне ее вернете. Всецело доверяю вам, вы можете прочитать все дневники – в них нет ничего интимного, уверена, вы только станете немного больше уважать покойного Пьеро, ведь он был удивительно тонким, деликатным и талантливым человеком.

В самой сердечной атмосфере мы выпили кофе, после чего мадам Лево, дружески взяв меня за руку, повела в приемную, где осторожно, как святыню, достала из шкафчика и поставила на свой стол картонную коробку.

– Вот наследие нашего Пьеро, – почти со священным трепетом произнесла она, отступив от стола на шаг. – Возьмите и все спокойно рассмотрите. В этих письмах, дневниках, черно-белых фотографиях – целая жизнь! Когда все посмотрите, прошу поставить коробку назад, в шкаф. А я, с вашего разрешения, поеду домой – восьмой час! Признаться, для меня это уже поздний час…

Несколько минут, и я остался во всем помещении офиса совершенно один – в гулкой тишине своего кабинета, со свидетельством жизни покойного Пьеро Солисю в картонной коробке. Признаюсь, меня неожиданно увлекло разглядывание старых записей и фотографий – отпечатков счастливых мгновений чужой жизни. На память неожиданно пришли стихи времен моего детства: их сочинила, однажды негромко продекламировав нам с сестрой Ольгой, наша мама.

Новый день к концу подходит,

Грусть с меня темь глаз не сводит;

И, спугнув на стенке день,

Я ищу вчерашний день.

Среди фотографий прежних,

Старых писем детско-нежных

Молча роюсь и грущу –

День вчерашний я ищу.

Где он мог клубком свернуться?

Мне бы с ним назад вернуться!

Ему прятаться не лень;

Я ищу вчерашний день…

Две половинки жизни – два объемных конверта с фотографиями. Первым делом я просмотрел самые многочисленные черно-белые снимки из конверта под надписью «Моя молодость». Буквально в каждом «кадре» той жизни совершенно неузнаваемый, молодой и благополучный Пьер Солисю – непременно в светлом костюме и шляпе, с роскошной сигарой в зубах! – беспечно улыбался в компании веселых красавиц и друзей. И не подумаешь, что этот великолепный донжуан под занавес жизни превратится в смиренного привратника!

Совершенно позабыв о времени, от фотографий первого конверта я перешел к чтению легкомысленных и непринужденных строчек, адресованных приятельницам и приятелям – в каждой записке Пьеро назначал свидания и встречи в самых роскошных кафе и ресторанах Парижа, непременно завершая летящие вирши своим, «фирменным» автографом: «С улыбкой – ваш верный Пьеро».

Каюсь, нарушив свое собственное обещание мадам Лево не читать дневников привратника, я все-таки не утерпел и открыл один из них, весь обклеенный карточками с розами.

«Моя голубоглазая Гертруда, скорей просыпайся и постарайся припомнить, что тебе только что снилось! Надеюсь, твои сны были восхитительны и приятны: ароматнейшие букеты роз в твоих руках, заливисто щебечущие в изумруде крон деревьев птахи или смиренно опустившийся перед тобою на одно колено влюбленный и восторженный Пьеро…»

«Как ты, малыш, проводишь выходные дни? Надеюсь, вы с мужем отправились куда-нибудь за город – к реке, к природе? Даже я, одинокий старик, отправился на большой променад – по улице Крузет прошлепал до парка Кремон, где чудесно отдохнул, наблюдая за белками на дубах и кормя их с рук орешками…»

«Милая Гертруда, сегодня был нелегкий день – на репетиции театра «Луна» негодник Нико вновь, ради собственного извращенного удовольствия, едва всех нас не перессорил. С его подачи мы вдруг принялись цепляться к словам друг друга, ругаясь и злясь, ненавидя весь мир. В конце концов, наш мудрый Андре гневно хлопнул в ладоши, выкрикнув: «А ну-ка все замолчали! Хватит бездарно ругаться. Послушайте лучше бессмертные строки Андре Моруа…». И он начал декламировать нам действительно чудесный отрывок из дневника писателя, но тут, в самый волнующий пассаж, мерзкий Нико вдруг зло передразнил произношение Андре: «Муси-пуси…» Здоровяк Серж молча поднялся и отвесил Нико такую оплеуху, что тот беззвучно рухнул на пол. «В следующий раз – прибью, щенок!». Эта реплика прозвучала в устах Сержа так эффектно, что мы все разом зааплодировали…»

Последний отрывок в одно мгновенье разбил весь мой стыд за чтение «личного» дневника – елки-палки, да тут вполне можно было отыскать подозреваемых в убийстве трех волхвов и Розы Брютель! Очень жаль, что этот грозный Серж укатил к дяде в деревню и мне не удалось с ним встретиться. Судя по прессе и словам Андрея, его сто раз допрашивали в полиции. А что, если допросить здоровяка в сто первый раз?..

Я стал читать дневник дальше, перелистывая страницу за страницей, но больше ничего подобного не попадалось – в остальных записях четко выдерживался прежний, нежно-розовый стиль. В конце концов, я даже ощутил легкий стыд за то, что никогда не обращал внимания на старика и относился к нему с долей высокомерия, в то время как за его скромной и неброской внешностью скрывалось горячо бившееся сердце. Да что уж тут говорить – лично я никогда ничего подобного не писал и не говорил своей зазнобе по имени Соня Дижон!

«Моя милая, моя добрая голубоглазая красавица! Вчера ты поделилась со мной своей бедой: у вас с мужем, с которым вы живете в любви и мире вот уже тридцать семь лет, никогда не было детей. Моя голубка, не печалься! Мои родители тоже плакали, что у них нет детей, а когда я родился, они, бедняги, плакали уже из-за меня – я, бессердечный, совершенно не думал о них, причиняя им боль, и понимаю это только сейчас, когда их давно нет…

Все к лучшему, моя славная Труди; быть