это сегодня было, до начала утреннего заседания съезда плановиков, посетил Витюлю.

Он пошел к нему совершенно разбитый, совершенно подавленный, он, кажется, только сегодня окончательно понял, что все то, что случилось с Витюлей, это факт, это действительность: до тех пор ему мерещилось, будто бы это не факт и не действительность. В таком состоянии ума и духа пошел Никанор Евдокимович навестить Витюлю, и вот что было. Витюля и «Гоп со смыком» пел, и дурацкие анекдоты Никанору Евдокимовичу рассказывал, и кривлялся всячески, а потом сказал: «А у нас тут кто с монетой, тот вовсе не худо устраивается! Некоторые нэпманы – у них тут не жизнь, а малина. И даже так: кто с монетой, того раньше выписывают и справки дают о незаразительности. Старче, дорогой, брось мне рублей двадцать пять, а? Я, конечно, понимаю, ты кормилец большой семьи, но дело-то серьезное и не каждый день я к тебе по таким суммам обращаюсь. Далеко не каждый!» – «Что-что? – не сразу понял Никанор Евдокимович. – Двадцать пять рублей? Да ты знаешь ли, Витюля, как это называется?» – «Как?» – «Взятка, вот как!» – «Ну и что особенного?» – «По-твоему, ничего?» – «Конечно, ничего!» – «Медицина – это профессия Чехова, понял?!» И еще Никанор Евдокимович объяснил Витюле, что такое клятва Гиппократа. «У-у-у-у, жадюга! Тебе бы только, чтобы по-твоему было. Жадюга, а больше никто!» – сказал в ответ Витюля, повернулся и ушел прочь. Никанор же Евдокимович отправился на утреннее заседание.

— Можете себе представить, Петр Николаевич, в каком я нынче состоянии? – спрашивал он у Корнилова. – Если я понял, что во всем этом нет никакой выдумки, ни малейшей, а все есть действительность! Есть, представьте, и такая жизнь, как у Витюли, и она столь же реальна, как и моя, как ваша, Петр Николаевич?!

Корнилов попытался вернуть своего собеседника к отвлеченным космическим рассуждениям, однако все-таки сказал:

— Вы, Никанор Евдокимович, исходите из одной-единственной точки. Из очень горестной точки!

— Да-да. И мы, знаете ли, слишком много придаем значения исходным точкам, а дело не в них, дело в том, к чему мы приходим.

Никанор Евдокимович был высок, согбен, умен и глубоко, потрясающе несчастен. От Витюли несчастен, ну и, конечно, от своего ума тоже, ото всего того, до чего он додумался. И все же он был деловит. Если же он лишится и этой деловитости, этой причастности к нынешнему съезду плановиков, ко всем крайплановским делам-заботам, ему конец...

Вот так, вот так... Вот сейчас-то как бы в продолжение разговора Корнилов тоже мог кое-что Сапожкову рассказать о своем чувстве конца света. Однако? Однако какая-то гордость и жадность охватили его. Ему показалось, что он один, совершенно один должен своей мыслью владеть, один ее переживать...

В этот момент и подошел к ним Новгородский. Он покуда подходил, приближался – уже было видно: что-то хочет сказать им важное. Очень важное и глубокое. Умственное что-то... И Сапожков, и Корнилов даже присмирели при его приближении.

Новгородский подошел, остановился, потом и еще уже несколько искусственно чуть приблизил к ним свою высокую спортивную фигуру, чуть откинул голову назад, чуть поднял над головой руку, а на руке – указательный палец и тихо, отчетливо, но без какого-либо выражения проговорил:

– Кота на мясо изрубили.

Златую цепь в Торгсин снесли,

А Лешего сослали в Соловки... –

повернулся и ушел.

И Корнилов вдруг понял, что он никогда не знал Новгородского, даже в лицо не знал, не помнил лица и спортивной фигуры тоже... Все, все встречи и разговоры были как-то мимо, мимо...

И только в этот момент, в эти секунды – узнал. И запомнил на всю жизнь.

Если не увидит Новгородского больше никогда, ни при каких обстоятельствах, все равно теперь уже не забудет. Если будет видеть то и дело, ежедневно и в разных обстоятельствах, при Корнилове останется только одно, вот это одно-единственное впечатление:

Кота на мясо...

А тут распахнулись двери, с шумом, с громким дыханием из зала выплеснулась толпа – начался перерыв.

Люди были возбуждены, энергичны и словно бы готовы были вот-вот вцепиться друг в друга – для продолжения споров, для доказательств своей правоты.

Корнилов кинулся в эту толпу, стал разыскивать Прохина. Нашел быстро, вокруг Прохина было много людей, они что-то спрашивали, что-то хотели ему сказать.

Прохин, стоя в дверях, оглядывался и на зал заседаний, и на фойе: в зале в окружении еще большего числа людей стоял товарищ Озолинь, он-то и нужен был Прохину, в фойе толкались Корнилов и Сапожков с бумагами, которые ему были нужны тоже, вот он и смотрел туда-сюда. Заметив Корнилова, он махнул рукой, дескать, давай, давай сюда, быстренько! Сам же, резко повернувшись, направился в сторону Озолиня.

— Нас зовут, Никанор Евдокимович, – сказал Корнилов Сапожкову, и они пошли в зал и довольно долго ждали, покуда Прохин и Озолинь, отойдя в сторону, о чем-то очень серьезно говорили друг с другом, давая понять, что никто не должен их разговору мешать.

Когда же Прохин посмотрел наконец цифры, которые передали ему Корнилов и Сапожков, он сказал:

— То, что нужно! Теперь я на вопросы отвечу! Тут перерыв кончился, зазвонил звонок, люди валом валили в зал, занимали места.

Товарищ Озолинь направился к выходу, наверное, уезжал совсем, закончив свое участие в съезде плановиков.

Председательствующий объявил:

— Для ответа на вопросы с мест слово имеет товарищ Прохин!

Прохин же, однако, начал не с тех вопросов, для ответа на которые Сапожков и Корнилов подготовили ему цифры, он сказал:

— Товарищи! Через час или два вы получите газеты, которые сегодня выходят с опозданием ввиду чрезвычайных сообщений. – Тут Прохин замолчал, а зал множеством глаз всматривался в него. – Товарищи! В нашей стране еще в начале года был раскрыт антисоветский заговор. Да, был раскрыт заговор, его участники ставили конечной целью свержение власти рабочих и крестьян, Советской власти и диктатуры пролетариата. Заговорщики не надеялись выйти победителями в открытой схватке, они прекрасно понимали, что нет в мире такой силы, которая способна победить Красную Армию и весь наш советский народ в открытом бою, они знали, что мировой пролетариат сорвет эти замыслы и выступит против собственных капиталистических правительств, как это уже было в годы гражданской войны, вот почему заговорщики действовали самым коварным способом: они разрушали нашу промышленность, вместе с тем, понятно, и