– Что ты делаешь? – наконец с улыбкой спрашивает он.

– Это мой пот, – отвечает она, – это я его заработала.

В этот момент она даже больше выражает его, чем она сам. Он впивается в нее, соленую его солью, припадает к ней, пьет ее соки и не может напиться. Он проходит ее насквозь, входит одним, а выходит другим человеком. Нет никакого «я», единственная его зацепка – малый фрагмент твердой плоти, которая как коготок, дразнящий живое чувствительное мясо хаоса. И всегда, каким бы бесформенным, вязким и склизким ни казался мир, есть, должен быть этот жадный, ненасытный коготок, который заставит изгибаться, подчиняться, а потом – благодарно слизывать пот с тела своего героя.

2

Новый учитель литературы Ирина Ивановна была не по годам правоверна. Ей, болезненно худой, было едва за тридцать – и у нее было твердое представление о том, зачем она послана в мир. Бороться с бездуховностью по четыре урока в день, всегда оставаясь готовой к самопожертвованию. В случае с классом Севы она опоздала – нужно было приходить лет на семь раньше. В девятом классе на ее пафос никто не поднимал глаз. Сережа Торош однажды громко, на весь класс прочел слово «минет» как «минет». Класс засмеялся сдержанно, а Ирина Ивановна окаменела. Ее было жаль.

Именно она затеяла литературные вечера, придумывала темы, искала активистов. В школе этим не занимался больше никто. Поначалу почти равнодушный к художественному слову, Сева позволил себе помочь ей. Она, конечно, ошиблась эпохой, не понимала, где находится и с кем разговаривает, но в ней была цельность, напор и очевидная слабость перед любым малолетним циником – какой бы опытной и взрослой она ни хотела себя изображать. Если бы не ее слабость, если бы ее напор не был заранее обречен, Сева не пошевелил бы ради нее и пальцем.

Он помогал отбирать тексты и продумывать сценарий, читал стихи на вечерах, иногда выполнял роль ведущего. Она втянула его в чтение Цветаевой, подсунула записи Талькова и Высоцкого. А на одно из открытых школьных мероприятий она пригласила троих людей с гитарами, которых называла «бардами». От самого этого слова веяло книжной древностью, в ходу его не было.

Одним из бардов оказался недавний сосед Севы – дядя Костя с пятого этажа. С тех пор как он торговал пряжей вместе с отцом, Сева его и не видел. Некоторое время назад он, кажется, переехал. Теперь он распустил волосы, которые раньше затягивал в хвост, и крупная проседь легла на его плечи. Он спел песню Галича «Еще раз о чёрте». У него был стариковский треснувший, почти не взлетающий голос и неожиданный темперамент. Он мощно рубил на гитаре, каждый раз как будто цепляясь большим пальцем за нужную струну баса. Песню играл, как актер, – лицо передавало повороты сюжета. К концу номера Сева совершенно забыл безликого соседа дядю Костю – перед ним была характерная личность Константин Оганезов.

Второго барда звали Сергей Раджабов. Худой мужчина с черной испанской бородой и смолистыми волосами, собранными в хвост. Его пальцы были тонкими и длинными, а голос – нежным и слабым. Он спел о коллекционере. Выходило, что речь о коллекционере жизненных масок и ролей. В припеве лирический герой просил некоего художника нарисовать ему новое лицо. Это была музыка фарфоровой нежности. В припеве гитара и голос в унисон повторяли переливы мелодии. Эта искусность превращала музыканта в кого-то вроде древнего мастера, сохранившего рецепт того, название чего уже забыто.

Третий бард имел русую бороду и защитного цвета ветровку. Он посчитал нужным спеть песню про резинового ежика с дырочкой в правом боку. Сева слышал произведение впервые и потому внимательно слушал, обдумывая при этом большую тему: что заставляет взрослого человека заниматься этой клоунадой? Большой бородатый ребенок то увеличивал глаза, то посвистывал – и с тремя аккордами хитрить не пытался. Класс уже почти не смотрел на него, а те, кто смотрел, глядели либо серьезно и грустно, либо с презрительным любопытством. Давненько геолог не бывал на большой земле.

Идею гитары Сева тогда оценил. Вдруг оказалось, что она легла на подготовленную почву. Сева уже давно пел везде, где его могли не слышать. И больше всего – прямо на улице.

Творческий вечер сделал свое дело. Поначалу нашелся ненужный инструмент у одного из родственников Павлика. И на время он достался Севе. Учился на песнях «Катюша» и «Звезда по имени Солнце». Аккорды – подсказали. Поскольку сам ни одной песни подобрать не мог, а петь хотелось постоянно, песни уже скоро пришлось сочинять. Мелодии придумывались почти под любое сочетание аккордов. Сева пытался использовать их как можно больше – просто с целью освоить. Даже через два года собственные песни были самым сложным из того, что Сева играл.

От библиотекаря в юношеской библиотеке Сева узнал, что Раджабов преподает в детской театральной студии, которая находится около парка «Юность». Он пришел туда следующей осенью со стихотворением, песней и монологом. Он был уже переростком для этого места. В тени на железном стуле сидел обтянутый кожей морщинистый человек без волос. Его шею дважды обвил бледный шарф. Это был художественный руководитель, за которым Сева различил Раджабова. Он спел «Бывшего подъесаула» Талькова – без гитары. В песне было трудное место, где нужно было не играть, а говорить, – Сева не мог придумать, что в это время делать с инструментом. Его дослушали до конца и помолчали, затем попросили подождать решения. В предбаннике мимо пробежал кто-то в костюме Петрушки, прошествовал расхристанный юный Дед Мороз. «Какой я актер?» – подумал Сева. Когда вышел Раджабов, он подошел к нему и сказал, что хотел бы показать ему несколько своих песен. Музыкант легко согласился и пригласил Севу к себе домой. В театральную студию Сева больше не приходил.

Раджабов жил с мамой, у него была своя тихая комната с портретом Блока. В комнате полка со стихами. Он не писал текстов – предпочитал класть на музыку понравившиеся стихи. Две песни у него было на стихотворения Поженяна – Сева никогда не слышал этого имени. Как только Сева спел, Сергей сразу принял его как ровесника. Они показывали друг другу песни.

Сева охотно форсировал звук, делал ноты мучительными, бесстыжими.

Сергей смотрел на Севу с интересом. Затем сам спел песню о холодах, которые «грянули вдруг» «в середине прошлого лета». Сева внимательно слушал изящные гармонии, которых внутри себя не имел. Это была гармония обжитого угла, сложной многовековой культуры, которая со временем перекочевала на кухню. А Сева был оттуда – извне.

Через полтора месяца Севу пригласили принять участие в творческом вечере вместе с Раджабовым. Больше никого не было. Константин Оганезов уехал в неизвестном направлении, исполнитель песни о ежиках пребывал в запое. На том вечере, который проходил в незнакомой школе, Сергей тоже пел про коллекционера, а Сева прислушивался к себе.

Подведем некоторые творческие итоги: любой, кто хочет играть и петь, может стать музыкантом прямо сейчас. Он, Сева, захотел – в результате прошло чуть больше года с момента принятия решения, и вот он выступает с человеком, который его вдохновил; он с ним теперь как бы на равных. Неплохо. Мрачный школьник на задней парте теперь может подумать о том, что он, Сева, – музыкант, в отличие от него самого. Все это странно. Неужели сюда всех пускают? Неужели достаточно только прийти? В конце концов, чем музыкант отличается от немузыканта? Неужели только тем, что музыкант играет и поет? В этом случае да, действительно, Сева играет и поет. Но почему ему ни разу не сказали, что у него тугой слух? Почему не удивляются, что он по десять минут настраивает гитару, что его песни – под те аккорды, которые он знает? Вот Сергей – его «Коллекционер» для Севы невоспроизводим, хотя петь там нечего. Третий куплет Раджабов вообще на этот раз исполнил в другой тональности, добавил незнакомый проигрыш. А назовут Сергея так же, как и его, самозванца Севу, всего лишь словом «музыкант». Неужели некому увидеть разницу между нами? Неужели она не важна?