«Полет валькирий» Рихарда Вагнера. Четкая ассоциация – атака первой «Эйр Кав» на вьетконговскую деревню. А потом серфинг. Эта мелодия на звонке стоит только на одного человека. Понедельник же, в Москве началась рабочая неделя. Нащупываю левой рукой айфон: «Волхв, я перезвоню». Москвичам сложно объяснить, что у нас не принято разговаривать на ходу. Захожу во двор – Рукавичка уже тут: играет на лужайке с щенком шарпланинца, сосед Любиша завел новую собаку, привез с юга, из Ниша. Налил обоим молочка, а сам поднялся на нашу веранду. Джезва с кофе, кальян, ноутбук. Я готов работать. Сейчас, несколько затяжек ароматного дыма из пузатой арабской наргилы – и точно буду готов.

Телефон беззвучно дребезжит, на SMS: «Попробуй отвар из мухоморов. Мухоморы-то в вашей глуши есть? Твоему тезке помогло. Короче. НА-БЕ-РИ!» Подпись «Волхв». Щелкаю большим пальцем по его имени и нажимаю «Набрать».

– Ты о чем? – недоумеваю. – Какие мухоморы?

– Волхвы одному лентяю сбитень из них делали, который тридцать три года на печи лежал. – Волхв, как всегда, образен и мудр. Потому и Волхв.

– Я только одному Волхву доверяю – тебе. Приедешь – сделаешь. Что там у нас в Гниловодске?

– Звонили из Чистого переулка. Игумен новый фильм снимает – «От Флорентийской до Брестской унии». Ему нужен видеоряд из Ватикана. В их библиотеке единственный экземпляр какой-то книги – название скину эсэмэской, в общем, в секретариат кардинала я уже набрал, они разрешили съемки. К тебе вопрос: когда едем и на кого счет выставлять?

– Про счет уточню к вечеру, но скорее на железнодорожников, как в прошлый раз. А билеты бери сразу на четверг, себе и тому камерамэну, с которым ездили в декабре. А я присоединюсь к вам в Риме.

– О’кей, конунг, понял. Отбой.

Через секунду приходит SMS: «История о листрикийском, т. е. разбойническом, Феррарском, або Флоренском, соборе вкоротце правдиве списанная», 1598 г.».

Впервые мы столкнулись с библиотекой Ватикана два года назад, когда консультировали создателей сериала про бабу Вангу и прочую балканскую мистику. Особенно запомнился отель «Поп Богумил» в Софии, весь в кроваво-красных тонах. Нам с О. так и хотелось удостовериться, что за шторой не притаился гость из Трансильвании. Первый вампир, достоверно известный в истории, был серб Сава Саванович из городка Байна-Башта на Дрине. А само слово «вампир» – славяно-сербского корня. Мы обнаружили, что первое упоминание вампиров содержится в книге, что хранится в библиотеке Ватикана, тогда и состоялась наша первая встреча с ее смотрителем – кардиналом Паччини, любезным и очень доброжелательным человеком.

Телефон вновь вибрирует. Теодулиjа – средневековая балканская музыка. Эта песня – языческий обряд вызывания дождя. На экране имя – «Тимофей – Бгд ин-т ист». Снимаю трубку:

– Да, Тимофей, доброе утро! – Мне, сове, изображать бодрость в ранние часы всегда непросто.

– Ты дома? – Собеседник собран и деловит. – Надо поговорить, я тут рядом, недалеко от тебя, в Нови-Саде.

– Ок, давай посередине, на Петроварадинской крепости, в кафе под часами… скажем, через полчаса. – С трудом подавляю зевок.

– Хорошо, до встречи. Отбой.

Где-то полчаса – это миг. У нас же это серьезный объем времени. Тут оно течет с другой скоростью. Пишу SMS своему таксисту, прошу забрать меня из дома через двадцать минут. До крепости как раз десять минут езды. А за это время я успею закончить эссе для толстого и авторитетного московского литературного журнала с очень маленьким тиражом и без сайта в Интернете. Old School не признает новых технологий. Я уважаю традиции, поэтому пишу для этого журнала только на старом «Ундервуде» с ятями, когда-то он приехал сюда с эвакуированными из Крыма русскими. Здесь много осязаемого наследия нашей эмиграции. Пододвигаю «Ундервуд», для него у меня специальный столик на колесиках, заправляю лист бумаги. Текст – это как виски. Почему важно, как сделана дубовая бочка, а на чем сделан текст, не важно? У любого текста свой аромат, который зависит от того, как тот написан – в виде рукописи, набран в Word или напечатан на машинке. Авторское кино нужно снимать на пленку 8 мм, а писать тексты в этот журнал только на «Ундервуде». В Москву я отправлю этот текст в конверте, по обычной почте, опустив в массивный почтовый ящик XIX века на центральной площади, который еще помнит толстые депеши, перехваченные лентами и запечатанные сургучом, адресованные в имперскую столицу Вену.

Большая часть текста уже набита, осталось немного, буквально пара абзацев, как раз на двадцать минут. Пальцы забегали по клавишам, пишущая машинка послушно заклацала, отбивая литеры:

«…Новые люди XIX века – это не оппозиция с «Колоколом» в Лондоне и не дети Чернышевского с фитилями от бомб в руках, которым не терпелось «до основания, а потом». Это молодые русские капиталисты, выходцы из разных слоев, отставные офицеры, обедневшие дворяне, разночинцы, вчерашние студенты. Они были свободны от фобий и маний с желтоватым оттенком, их не съедала страсть к игре или навязчивая мысль испытать топор на старушке. Их ум занимала прибыль, акции, биржа. В советском переводе Теодора Драйзера четко акцентированы термины в соответствии с линией партии – «барыш, нажива» и т. д. Только так. С негативной окраской. Эта ненависть к людям дела (дела в значении business, а не в значении, которые от Чернышевского и Ко восприняла вся русская интеллигенция, где под делом почему то понималось исключительно служение деструктивной идее) была характерна для всего русского общества, не хватало своего аналога протестантской этики, которая бы постулировала, что make money богоугодно, лишь у старообрядцев был некий аналог, потому они и заняли в русском предпринимательстве столь серьезные позиции. Не постоянные сомнения, искания, покаяния и прочие рефлексии нужны были тогда отечественному печатному слову, а популяризация интереса к биржевым сводкам и доступность телеграфа.

Нашим Уолл-стритом должен был стать Китай-город. И в нашей литературе был свой Теодор Драйзер. Но его забыли, а потом не заметили. Ну или наоборот. Боборыкин писал как раз о нарождающемся классе русских предпринимателей, но ведь нажива – «это грязно и низко» – вековечный сбой в алгоритме русского ума, которому подавай идею отвлеченную. «Новым человеком» был не Рахметов, вызвавший к жизни демона революции и его адептов-бомбистов с глазами, светящимися идеологией, а выпускник университета, обедневший дворянин Пастухов, стремящийся войти в элиту русской деловой жизни в романе Боборыкина «Китай-город»: «До славянщины ему мало дела, хотя он и побывал в Сербии и в Болгарии волонтером, квасу и тулупа тоже не любил, но палаты будут в «стиле». В Москве так нужно… Слявянофилы, например, западники, что ли, там… Все это одни слова. А нам надо «Дело».

Помните в «Generation «P» Пелевина бандита Вована, который требовал у Вавилена идею на полстранички, чтобы в ней духовность была «как в 1945 под Сталинградом»? Вован нюхом чуял, первобытным звериным чутьем, что «в мире разные бабки крутятся, еврейские, американские, чеченские. И за всеми стоит какая-то идея». А имеющийся у нас арсенал идей лишь отпугивает золотого тельца. Так, может, пристальнее вглядеться в наследие XIX века, выкристаллизовать из наследия того времени зачатки идеологии русского капитализма и подвергнуть апгрейду?»