Было ли то отторжение всего исходящего от матери, или же традиционные для солдат культы не имели ничего общего с исступлением этих дам, однако Александру, прежде чем он повстречался с мифом о Дионисе в индийской Нисе в 327 году, довелось трижды болезненно столкнуться с этим требовательным богом. Первый раз это произошло в 335 году, когда он повелел разрушить Фивы, где зародился культ Диониса в Греции. Второй раз — 25 апреля 330 года, когда, сопровождаемый куртизанкой, Александр бросил богу вызов во главе пьяной процессии, которая подожгла дворец в Персеполе. Наконец, в третий раз это случилось в ноябре 328 года, в Самарканде, когда Александр пренебрег традиционным жертвоприношением Дионису, чтобы совершить богослужение Диоскурам (Арриан, IV, 8, 1–2). Во всех трех случаях Александру было в чем горько раскаиваться, и он во всеуслышание выразил сожаление в связи с тем, что произошло. Так, мы знаем, что за жертвоприношением Диоскурам последовала попойка, в ходе которой разъяренный Александр пронзил ударом копья друга своего детства и кормилицына брата Клита Черного. «Предсказатели же в один голос внушали ему, что это устроил Дионис, разгневанный тем, что Александр упустил совершить ему приношение» (Арриан, IV, 9, 5). В каждом из перечисленных помрачений этот обычно столь проницательный и даже логичный в своих решениях государь внезапно осознавал иррациональный элемент, который в него вторгался, им овладевал и побуждал к действию. И в то же время Александр ощущал себя — и говорил об этом открыто — виновным в ошибке, пятнавшей его личную славу, которую он ценил выше всего на свете.

Александр не будет знать покоя, пока не сделает больше, не пойдет дальше, чем герой, от которого он происходит, — больше и дальше, чем сын Зевса, чьи подвиги наполняют весь восточный мир. Начиная с конца V в. до н. э. эпическому поэту Антимаху Колофонскому автору «Фиваиды» в 24 песнях, было известно, что Дионис, покарав нечестивцев, напавших на него вблизи Нисы, возвратился из Индии в Фивы, сидя на слоне51. Итак, после вступления в Индию македоняне полагали, что откроют — как в топографических названиях, так и в религиозной практике индусов — следы древнего пребывания здесь Диониса. Мы уже видели, как, под влиянием своего окружения, Александр устроил дионисийский пир под открытым небом в 327 году близ крепости Ниса в Кафиристане, где бог должен был появиться на свет. Позднейшая традиция назовет это вакханалией в Нисе, как назовет вакханалией в Кармании отправившуюся из Сальмунта в феврале 324 года праздничную процессию, в которой мы видим пьяного Александра на повозке, которую тащат ослы, между тем как его военачальники чествуют бога вина.

Возведя самолично на берегу Бианта двенадцать громадных алтарей богам, которые привели его к восточным границам мира, Александр желал поддержать то утверждение, что зашел дальше Геракла, но также выказать подражание Дионису (Страбон, III, 5, 5). Этот бог, как передавали, возвел за Яксартом (Сырдарьей) колонну, или столбы, аналогичные знаменитым Геракловым столбам на Гибралтаре (Плиний Старший «Естествознание», VI, 16–49; Курций Руф, VII, 9, 15; «Эпитома деяний Александра», 12). И тем не менее беспокойство и чувство вины в отношении фиванского бога не переставали преследовать завоевателя: «Трусость, проявленную в отношении него македонянами (которые не пожелали следовать за ним дальше в Индию), которая сделала как бы незавершенным его поход и лишила его славы, Александр приписывал гневу и мщению Диониса» (Плутарх «Александр», 13, 4). То же касается и катастрофического отступления по Гедросии. За несколько дней до смерти Александра некий человек по имени Дионис уселся на царский трон: то было зловещее предзнаменование, которое усилило беспокойство Александра (там же, 73–74).

На мой взгляд, если даже Александр сознательно подражал Дионису, то не для того, чтобы прикидываться богом или сделаться вторым Дионисом, как о том заявляли александрийцы, а чтобы примириться с этим богом вина. Следует вспомнить, что подобно тому, как Гефестион скончался в ноябре 324 года из-за того, что пожелал единым духом осушить чашу Геракла, также и Александр несомненно приблизил свой конец беспрестанными попойками, и что на последней из них, устроенной в честь Диониса у Медия из Лариссы, у Александра «начался сильный жар, вызвавший жажду, и тогда он выпил вина, после чего впал в беспамятство» (Аристобул, цитируемый Плутархом «Александр», 75, 6).

Все античные историки сообщают, что начиная с января 324 года Александр все больше предавался пьянству. Опьянение нравственное, хмель, навеянный успехами, наступил еще раньше. Можно допустить, вместе с античными свидетельствами, что победа при Гавгамелах (1 октября 331 г.) в значительной мере изменила отношения, существовавшие между войском и молодым царем: став повелителем Азии, а вскоре — и дворца Дария, Александр перенял, хотя бы для того, чтобы править, нравы и пышность своей новой империи. В декабре 331 года, после 34 дней «расслабляющих игрищ» в Вавилоне, а проще говоря, оргий с непременным раздеванием хозяек дома (Курций Руф, V, 1, 38), среди греко-македонских военачальников началось разложение. Военная дисциплина ослабла. Ощутив опасность, царь вывел свои войска в открытое поле в направлении Суз, заставил их стать временным лагерем, упражняться, делать перестроения. Однако штаб царя, возглавляемый им самим, радостно справлял свои победы в трех дворцах, куда за золото можно было доставить все, что душе угодно. Именно после одной такой достопамятной попойки, где персидское вино (не из Шираза ли?) усугубило действие, которое уже произвели вина из Египта, Македонии и с островов, как факел, вспыхнул дворец в Персеполе.

После того как Дария не стало, Александр все более напоминал азиатского властителя, бредящего мировым господством. Перемена стала очевидной начиная с августа 330 года. Если на поле битвы и в штурмовых колоннах царь продолжал носить македонское платье, то в условиях лагеря, в городе, на парадной колеснице его стало не узнать. Он измыслил себе облачение, которое, как полагал он сам, способно было привлечь к нему сердца восточных подданных, однако вызывало смех и негодование греков и македонян: вокруг красной шляпы с широкими полями, καυσία, он обвязывал синий с белыми полосами тюрбан, который называется по-персидски «кидарис», а по-гречески — διάδημα. Он наряжается в пурпурный хитон, который спереди украшала белая лента: «Великолепие украшенного золотом плаща еще увеличивали изображенные как бы сталкивающимися клювами золотые ястребы, а на подпоясанном по-женски золотом кушаке висел акинак, ножны которого были сделаны из цельного самоцвета» (Курций Руф, III, 3, 17; ср. Диодор, XVII, 77, 5). Плутарх («Александр», 45, 3–4) добавляет: «Вначале он носил этот костюм, встречаясь с варварами и товарищами у себя дома, затем выезжал в таком виде и занимался делами и перед многими людьми. Зрелище это было прискорбно для македонян, которые, однако, восхищались его доблестью (άρετή)».

Все это было рассчитано на внешний эффект: пышность, роскошь, показной шик. Однако, сбросив маску умеренности и зависимости, Александр дал выйти наружу необычайной жажде господства, гордыне или самовлюбленности, о которых заставили было позабыть воспитание и жизненные испытания. Курций Руф отмечает: «Полагая отчие нравы и здравый в своей умеренности образ жизни македонских царей, а также гражданское облачение как бы недостойными своего величия, он устремился к вершине, на которую поднялись персидские цари, сравнявшиеся по могуществу с богами. Александр желал увидеть победителей стольких народов простертыми на земле и боготворящими его, он задумал постепенно оплести их сетью исполнения рабских услуг и сравнять по положению с пленниками» (VI, 6, 1–3). Отсюда и возникло то, что принято называть «делом проскинесы», или «простирания ниц».