Гифакс, не сказав Себастьану ни слова, отправился к стрелкам и созвал самых искусных из них в свою комнату. Там он подробно рассказал им, как надо стрелять, чтобы сразу не убить приговоренного. Христиане, со своей стороны, предлагали большую сумму за тело Себастьяна. Решено было, что двое из них будут ожидать у ворот двора, и что стрелки вынесут им тело. Стрелки согласились на предлагаемую сделку. Гифкас не боялся, что они проговорятся, ибо каждый из них знал, что его ожидает, если все откроется.

Себастьяна повели на небольшой дворик, находившийся между дворцом и казармами африканских солдат. Дворик был усажен деревьями, посвященными языческому богу Адонису. Себастьян шел твердо, окруженный стражей и целым отрядом, которые должны были присутствовать при казни в качестве зрителей.

Когда его привели, раздели и привязали к дереву, пять отличных стрелков отделились от отряда, спокойно отошли на конец двора и встали против осужденного. Ни один друг, родственник, ни один христианин не могли пробиться к Себастьяну, он не имел и этого последнего утешения; ему некому было сказать последнего слова, не с кем было послать последний привет близким. То была страшная смерть, одинокая, мучительная. Ужасно казалось умереть внутри каменных, высоких стен, привязанным к дереву, служить целью для варваров, которые готовились стрелять в человека, как в животное, как в куклу. Они готовились хладнокровно, без ненависти, даже без злобы, а с ужасающим равнодушием.

Себастьян в эту минуту позавидовал Панкратию, который умер, напутствуемый увещаниями священника, приняв благословение матери, простившись с друзьями, умер посреди арены, полной народа, согражданами, из которых многие дивились его мужеству и твердости духа.

Вокруг Себастьяна не было даже римских солдат. Панкратий-римлянин умер среди римлян; Себастьян-римлянин должен был умереть, окруженный варварами, которые шутили так, будто дело шло о забаве, а не о казни. Эта участь была ужасна, и он вполне сознавал, что смерть его похожа скорее на тайное убийство, чем на казнь человека, открыто умирающего за свою веру Но он покорился воле Божией, поднял голову, обратил свой взор к небу... Там искал он силы и утешения в последнюю минуту своей жизни...

Один из нумидийцев взял лук, прицелился, стрела завизжала, рассекла воздух и, дрожа, вонзилась в грудь мученика Другие нумидийцы, при виде удачного выстрела, одобрительно зашумели. Прицелился другой, и стрела вонзилась рядом с первой. Третий, а за ним и другие столь же искусно, столь же равнодушно стреляли один за другим, громко смеясь. Себастьян стоял твердо, израненный, залитый горячею кровью, пока не потерял сознания. Его поддерживали теперь одни веревки, которыми был привязан к дереву. Глаза его закрылись, смертельная бледность покрыла лицо, голова опустилась на окровавленную грудь. Тогда один из стрелков подошел к нему, перерезал веревки, и Себастьян упал на землю, как падает трава, подрезанная косой. Из ран его потоками струилась кровь и образовала вокруг него широкий пурпуровый круг.

Вскоре стрелки вынесли тело Себастьяна из дворика и отдали его двум христианам, дожидавшимся у дверей казармы. Христиане несказанно удивились, когда мимо них проскользнула чернокожая женщина и шепнула:

— Осторожно! Он еще жив!

Тогда христиане завернули мученика в темное покрывало и, вместо того, чтобы нести его на кладбище, пробрались осторожно задним крыльцом в покои Ирины, жившей во дворике цезарей.

Ирина была вдовой христианина Катулла, принявшего христианство на вилле Хроматия. Катулл умер за веру, а вдова, забытая и незаметная, сохранила свою квартиру в одном из задних отделений дворца. У нее были две дочери, одна из которых была язычницей, а другая — христианкой. Ирина, пережив мужа, посвятила себя делам милосердия, укрывала у себя гонимых христиан, ухаживала за больными, посещала бедных. Она с радостью приняла Себастьяна, положила его на свою кровать и принялась его лечить.

В течение суток, последовавших за казнью Себастьяна, Фабиола несколько раз посылала Афру узнать о его состоянии, но известия были неутешительными. Себастьян был при смерти; на выздоровление его надежды почти не было. Исстрадавшаяся Фабиола решила сама идти к Ирине, чтоб точно выяснить, в каком именно состоянии находится больной и, если возможно, взглянуть на него. Она знала, что Ирина христианка и, отваживаясь идти к ней, опасалась сурового приема.

Многое передумала Фабиола, тайно пробираясь к Ирине. Несколько раз она хотела вернуться домой, но сострадание к Себастьяну взяло верх.

Последние жестокие гонения на христиан произвели на нее глубокое впечатление. Она не раз говорила себе, как должна быть велика и свята та религия, которая заставляет людей идти на величайшие жертвы и заставляет их умирать столь мужественно; должен быть велик тот Бог, который дает силу матерям, женам и сестрам жертвовать безропотно сыновьями, мужьями, братьями и, пережив их, продолжать свою безотрадную жизнь, посвящая ее всю без остатка оставшимся единоверцам. Это был подвиг, который казался Фабиоле чудом, и чудо это совершалось на ее глазах. Ирина, пережившая мужа и брата, теперь бесстрашно приняла к себе Себастьяна. Не являла ли она собою великий пример самопожертвования, подвергая свою жизнь опасности для спасения человека, почти ей неизвестного? Но он был христианин и, как христианка, она спасала его. Нет, Фабиола пойдет к этой благородной, великодушной женщине. Если Ирина не примет ее, то она уйдет, покорно снося заслуженное презрение и ненависть. Но она не может оставить умирающего друга своего покойного отца, который столько лет посещал их дом, которого она привыкла уважать.

Когда она, наконец, благополучно достигла жилища Ирины и остановилась у дверей, сердце ее забилось с новой силой. Однако она опять преодолела себя и постучалась. Молодая, красивая девушка, изящно одетая, отворила ей дверь и, увидя незнакомку, смерила ее высокомерным и холодным взглядом.

— Что тебе нужно? — произнесла она отрывисто.

— Я бы желала видеть Ирину, — сказала Фабиола робко. Она уже научилась говорить спокойно и мягко и испытывала иное чувство, не похожее на все то, что владело ею когда-то прежде...

— Ирину? — повторила молодая женщина, — но Ирина тебя не знает. Она занята и не может видеть...

— Я подожду, — так же кротко, как и прежде, отвечала Фабиола. — Позволь мне подождать. Я пришла не из простого любопытства, а по важнейшему делу...

— По делу! Знаем мы эти дела. Приходит масса народа, и все с делом. Кто ты такая?

— Я Фабиола, римская патрицианка, — произнесла Фабиола с мгновенно проснувшейся гордостью. Она не могла сдержать возмущения от оскорбительных слов молодой женщины.

Отворившая казалась удивленною, узнав, что просто одетая посетительница оказалась патрицианкой, богатой и знатной, о которой она слыхала прежде. Тон Фабиолы произвел на нее впечатление. Она неохотно, но уже не так сурово посмотрела на нее, повернулась и сказала более вежливо: