глаза. Оливия знала, что когда она вот так, снизу вверх, смотрит на него, выражая полную покорность и зависимость от его воли, это берет его за душу. Она видела и сейчас, как что-то изменилось в его строгом лице, как чуть двинулись брови, расширились ноздри, дрогнул рот, и вдохновенно продолжила плести свою сеть:

— Я много гуляла эти дни: думала о своей жизни, наблюдала за Себастьяном… Мне было непросто на это решиться. Вы должны понимать, что в моей жизни совсем не осталось ничего светлого, лишь ужасная печаль, раскаяние и неприкаянность. Помните, как меня по приезду занимали книги? Вы сами видели, как теперь чтение отвращает меня. Это все мое прошлое, тот мой поступок… Но теперь… я, кажется, готова.

Он молча нагнулся и с редкостной нежностью и торжественностью поцеловал ее в губы, точно второй раз брал ее в жены.

— Я горжусь тобой. Ты узнаешь, что великая жертва — это еще и великое счастье.

— Но перед тем, как я… сделаю это, перед тем, как я подарю свое сердце этому мальчику, я прошу у вас лишь об одном маленьком снисхождении. Позвольте мне присутствовать на свадьбе Хэлли! Я хочу видеть воочию, как сияет счастьем ее хорошенькое личико под белоснежной фатой, увидеть счастливые слезы в глазах матери и гордость на лице отца.

Сказав эти слова, Оливия почувствовала, что переборщила со сладостью в голосе, и поспешила исправить положение:

— Даже осужденному на смерть разрешено последнее желание, — напомнила она.

— Я не могу ничего обещать сейчас, мне нужно подумать, — рассеянно сказал граф, и Оливия поняла, что победила ценой малых усилий.

Она постаралась скрыть свое ликование. Круто развернувшись на каблуках, Оливия бросила через плечо:

— Я схожу прогуляться по окрестностям. Вернусь к обеду. Не желаете ли составить мне компанию?

Граф отрицательно покачал головой, разглядывая нежную линию ее маленького розового ушка, похожего на ракушку, мочку которого украшала жемчужина. Пока Оливия, придерживая платье за подол, плыла к выходу, Колдблад не сводил глаз с тонкого рыжеватого завитка волос, выбившегося из ее прически и спускающегося вдоль шеи, и этот завиток вызвал в нем волну воспоминаний, которых он остерегался в дневное время. Он представил себе, как это грациозное тело выглядит без одежды: тонкие предплечья, родинку на животе и резкий, хищный изгиб талии, даже без корсета. Не без сопутствующего смущения он перебрал в голове некоторые моменты, случившиеся, когда они делили вместе ложе, и с неудовольствием ощутил нарастающее напряжение в паху.

А ведь после того, как они вступили в любовную связь впервые, Колдблад и не предполагал, что это случится вновь, да еще и так скоро. До тех пор ничто в Оливии не пробуждало его чувств. Она казалась ему поверхностной, мелочной, и он слишком презирал ее за кривляния, чтобы проникнуться ее броской, почти вульгарной красотой, которую она выставляла напоказ, точно королевские регалии.

Но желание застигало их обоих врасплох снова и снова, так, что они дарили друг другу свое тепло даже чаще, чем это было прилично. Пожалуй, так часто, словно они были юнцы, влюбленные друг в друга до безрассудства и сбежавшие из-под опеки родителей, чтобы тайно обвенчаться. Правда, сейчас, после визита Оливии, граф почувствовал что-то еще кроме зова плоти и досады. Тоска сдавила его грудь, и он никак не мог понять, почему вместо радости от исполнения давно намеченного плана (жизнь Себастьяна наконец будет вне опасности!), пусть и с задержкой, вызванной так некстати назначенной датой венчания, он чувствует горечь и разочарование.

Не потому ли это, что он привык к Оливии, что лучше узнал ее, что полюбил их разговоры, всегда сводящиеся к обмену колкостями, и полные блаженства часы физической близости? Казалось, Оливия задвинула в дальний угол души собственную боль и снова стала легкой, игривой и непосредственной, как канарейка. Теперь она действительно соответствовала своему глупому прозвищу «Лив», которое, по ее заверениям, означало «жить, существовать».

И рядом с ней в нем медленно-медленно тоже начало пробуждаться желание жить, которое он потерял еще в юности. Точно на столетнем дереве, давно засохшем, отжившем свое, вдруг ни с того, ни с сего снова набухли почки, и вот-вот зашелестит молодая листва…

Только мертвецы не встают из могил. Разве может Ледяной Rороль впустить в свою жизнь весну и свет, не нарушив непреложных законов природы?

Временами ему хотелось поделиться с кем-нибудь своими переживаниями. Он, разумеется, никогда бы и словом о них не обмолвился Оливии, но вот Кате… прежней Кате, он, пожалуй, смог бы рассказать. Не напрямую, конечно, а исподволь, иносказательно, точно притчу. И прежняя Ката поняла бы его между строк, потому что только она, кажется, его и понимала. Прежняя Ката ответила бы в своей деликатной манере нечто уклончивое, но твердое, и для него все бы встало на свои места. Но прежней Каты больше не было.

И в этом лишь он и был виноват. Он предал ее в те сумерки, когда взял ее за руку и поцеловал, чтобы убедиться в правдивости слов Крессентии, и понял, что у нее jгненное сердце. Позже он стер ей память об этом случае, но что-то в ней было не так, как прежде. Это напоминало ему об одном случае из детства. Маленький Финнеган любил копаться в механизмах, пытаясь понять, как работают вещи, и однажды он разобрал на части отцовские часы с маятником, а когда собрал их обратно, обнаружил две лишние детали. Удивительным было то, что и без этих деталей часы работали, и отец ничего не заподозрил, но Финнеган знал, что часовых дел мастер бы не стал оставлять внутри корпуса случайные шестеренки, не имеющие предназначения. Он оказался прав. Ровно через год часы замерли, точно человеческое сердце перестало биться.

Теперь то же самое Финнеган сотворил и с Катой. Пытаясь понять ее устройство и предназначение, он разобрал ее на кусочки, а когда собрал вновь, новая Ката уже не была его Катой. Новая Ката была отрешенной и нетерпеливой, в оранжерее больше не появлялась, а если он приглашал ее на прогулку, соглашалась неохотно, точно делая ему одолжение. И смотрела она на него так странно, будто бы ставя под сомнение его реальность или же ожидая ответа на давно заданный вопрос. Графу не нравился этот взгляд, однажды он даже спросил Кату напрямик, уж не тревожит ли ее что-нибудь, и получил ответ до того уклончивый, что ощутил, как неприятно у него засосало под ложечкой.

Мысли о Кате, как всегда, навели его на мысли о Себастьяне, и он попытался представить себе