– Садись, – пригласил Эндерби. – Пожалуйста, сядь. Выпей немного отменного фраскати. – Он кивнул на сухую и довольно чистую часть скамьи, на которой сидел сам.

Львинолицый, сообразив, что она Inglese, предположил в ней страсть к футболу и подобострастно сказал:

– «Арс-Анал», – подразумевая футбольный клуб.

Веста сесть отказалась.

– Нет. Ты пойдешь со мной искать автобус. То, что я должна тебе сказать, подождет, пока не вернемся в Рим. Я не хочу рисковать, что сломаюсь на людях.

– Мир, – насмешливо напомнил Эндерби. – Мир и порядок. Ты сыграла со мной очень гадкую шутку, и я это не скоро забуду. По-настоящему грязную шутку.

– Пошли. Автобусы уже отъезжают. Бросай вино и пойдем.

Эндерби увидел, что остается еще пол-литра драгоценной золотой мочи.

– Салют, – сказал он, наполнив стакан.

Его долгий глоток вызвал крики «браво!», не менее пылкие, чем те, что слышались на священном холме, пусть и звучали они не в честь Эндерби.

– Ладно, – сказал он, махая на прощанье.

– Мы опаздываем, – сказала Веста. – Опаздываем на автобус, а не опаздывали бы, если бы мне не пришлось тебя искать.

– Это была подлая шутка, – повторил Эндерби. – Почему ты мне не сказала, что нас везут в Ватикан?

– Не глупи. Здесь не Ватикан, а летняя резиденция. И где, скажите на милость, этот автобус?

Автобусов было пугающе много, и все выглядели одинаково, и во всех с комфортом обустраивались паломники. Автобусы прикорнули повсюду – у обочины дороги, по мелким холмистым улочкам, как большие жуки в складках постели. Веста и Эндерби начали быстро, но пристально осматривать автобусы вместе с пассажирами, точно намеревались их купить. Ни один не казался знакомым, и Веста поскуливала от душевной муки. Сквозь толстую завесу винных паров Эндерби казалось, что сквозь покровы и лоск заученного английского грубо прорывается варварство шотландского просторечия: резких, как маринованный лук, гортанных задненебных звуков и твердых приступов гласных. Она взаправду беспокоилась.

– Да плевать, если нас тут оставят, не велика беда, – сказал Эндерби. – Должно же быть автобусное сообщение, поезда или такси, или еще что. Мы же не в джунглях заблудились.

– Ты оскорбил экскурсовода, – пожаловалась Веста. – Да еще кощунствовал. Эти люди очень серьезно относятся к религии, знаешь ли.

– Ерунда, – ответил Эндерби.

Небо над их рыщущими головами тайком затянули тучи. Сам воздух приобрел зеленоватый оттенок, точно самая атмосфера задумала рано или поздно сблевать. Из-за озера возобновилась нежная дробь, словно кончиками пальцев по литаврам.

– Дождь польет! – взвыла Веста. – Ух ты, нас накроет. Мы до нитки промокнем!

Но Эндерби, окутанный винными парами, словно дождевиком, ответил, что беспокоиться не о чем, успеют они на проклятый автобус.

Но они не успели. Едва они подходили к какому-нибудь автобусу, тот норовисто заводился, и шестерни в моторе скрежетали насмешливую брань по адресу исключительно одного Эндерби. Сверху на них смотрели улыбающиеся паломники, кое-какие даже руками махали. Словно бы Веста и Эндерби задали огромную вечеринку и сейчас провожали группы неблагодарных гостей.

– Он специально это сделал! – кричала Веста. – Он на нас отыгрывается. Ох, сколько же от тебя проблем!

Они спешили к другому автобусу, и, как котенок за игрой в догонялки, тот тут же срывался с места. Автобусов уже оставалось очень немного, но Эндерби был в целом более или менее уверен, что в каком-нибудь точно лыбится римское лицо, подлое лицо римского экскурсовода, и римские пальцы складываются жестом подлого триумфа.

Литаврщики по ту сторону озера взяли фетровые барабанные палочки и сыграли несколько нот, а автобусы, точно надеясь сбежать от непогоды, унеслись в столицу. Озеро претерпело сложные металлургические трансформации, а небо, смежив веки дня, начало потеть, а после плакать.

– О боже! – воскликнула Веста. – Сейчас начнется!

И действительно, началось как раз тогда, когда от любого укрытия, кроме деревьев, их отделяло с полмили: небеса раскололись, как бочка с водой, и воздух превратился в вертикальное стекло, на которое сверху выливали ведро за ведром. Они слепо бросились к постоялому двору у озера. Веста спотыкалась на элегантных шпильках, Эндерби держал ее под локоть, оба настолько промокли, что срочность искать убежище отпала. От потопа и перхоти у Эндерби зачесался скальп, а летний бежевый костюм напитался влагой. А вот элегантность бедняжки Весты была совсем загублена: шляпа комично хлопала, волосы повисли крысиными хвостиками, тушь потекла, лицо превратилось в харю рыдающей карги, точно она оплакивала утрату своего шика.

– Внутрь, – выдохнул Эндерби, заводя ее прямиком в фойе, где пахло клеем и свежей краской, в комнату с пустыми стульями и столами, где лощеный мальчик-официант наслаждался бесплатным спектаклем дождя. – Думаю, – отдуваясь, сказал Эндерби, – нам придется снять номер, если у них есть номера. Прежде всего, надо обсушиться. Возможно, они…

Официант что-то выкрикнул, потом обратил молодое пустое лицо к промокшей парочке.

– Una camera, – сказал Эндерби. – Si e possible[49].

Мальчик крикнул снова, крик перешел в мальчишеский лай контрапунктом к барабанящим каплям. Пришла сливочнотолстая женщина в цветастом платье, сочувственно поцокала, быстро усмотрела кольцо на пальце Весты и сказала, мол есть camera с одной letto[50]. На фоне ее улыбчивой дородности Веста казалась хнычущим беспризорником.

– Grazie, – поблагодарил Эндерби.

Молния на мгновение рассекла предвечернее небо, литаврщики отсчитали полтакта и выдали отличную дробь, взяв космические аккорды Берлиоза. Веста перекрестилась. Ее била дрожь.

– Зачем это ты? – спросил Эндерби.

– О боже, он меня так пугает! Терпеть не могу гром.

От этих слов желудок у Эндерби подскочил и перевернулся.

В номере наверху они столкнулись с проблемой наготы. По какой-то причине Эндерби не пришло в голову, что, стащив промокшую одежду и побросав ее за дверь, они окажутся друг перед другом голыми. Такому полагалось происходить иначе: намеренно, из желания или чувства долга. Эндерби старался разом осмыслить слишком много других вещей, чтобы предвидеть сию безгрешную пока картину (и на вершине холма неподалеку восседал так четко укладывающийся в общую схему великий безгрешный свидетель), поскольку комната слишком уж напоминала комнату его детства: картинки с изображениями святого Иоанна Крестителя, Святейшего Сердца, Блаженной Девы Марии, мелодраматичной Голгофы, запах нечистых простыней, пыли, книг и застоявшейся святой воды, истертый, невыбитый ковер, узкая кровать. Тут, в Италии, эти декорации стольких подростковых монодрам вовсе не наводили тоску: его мальчишеская комната всегда была анклавом мятежа в стане мачехи. Очень ясно ему вспомнились строки одного его неопубликованного стихотворения: