В этот ее воображаемый дом иногда приходит в гости Цезарь, и за ужином они со смехом вспоминают жизнь у Рэндаллов, перипетии побега с плантации и обретенную в конце концов свободу. Цезарь рассказывает детям, откуда у него небольшой шрам над бровью. Это его в Южной Каролине схватили охотники за невольниками, но ему удалось вырваться.

Об убитом ею мальчишке Кора почти не вспоминала. Ей не нужно было искать оправданий для своих действий той ночью в лесу, и требовать ее к ответу никто права не имел. Стараниями Терренса Рэндалла она вполне могла вообразить себе новый порядок в Северной Каролине, но в голове ее раньше не укладывалось одно: масштабы насилия. Страх в местных белых оказался сильнее жажды «хлопковых» денег. Над ними нависла тень черной руки, которая воздаст за все по заслугам. И однажды ночью до Коры вдруг дошло, что она сама и есть то самое мстительное кровожадное чудовище, которого все так боятся. Одного белого мальчишку она уже убила. Значит, ей ничего не стоит убить еще одного. Это ужас заставляет их возводить все новые эшафоты угнетения на фундаменте жестокого прошлого. Старик Рэндалл решил однажды засеять свою землю барбадосским хлопчатником, но к его семенам примешались семена насилия и смерти, и всходы мигом пошли в рост. Белые боялись не напрасно. Придет время, и они захлебнутся кровью.

Мятеж одиночки. На мгновение улыбка осветила ее лицо, а потом реальность заточения вновь властно заявила о себе. Пленница. Скребется за стеной, словно крыса. На хлопковом поле, под землей, на чердаке – Америка остается ее тюрьмой.

За неделю до летнего солнцеворота Мартин сунул свернутое валиком старое стеганое одеяло на кресло с продавленным сиденьем и уселся на него, постепенно проваливаясь в ходе разговора все глубже и глубже. Как всегда Кора первым делом выяснила у него значение непонятных слов, на этот раз из Библии, которую она штудировала с переменным успехом: что значит «противляющийся», «алкать» и «седины». Про первые два Мартин ничего вразумительного сказать не мог, а потом, словно в преддверии наступающей за солнцеворотом поры, вдруг заговорил о череде дурных знамений.

Первое случилось на прошедшей неделе, когда Кора опрокинула ночной горшок. За четыре месяца, проведенных в заточении, ей случалось шуметь, когда, например, она билась макушкой в крышу или натыкалась коленом на стропило. Фиона все пропускала мимо ушей. Но на этот раз, когда Корин горшок стукнулся о стену, горничная торчала без дела на кухне. Поднимись она по лестнице на чердак, ни капающее с потолка содержимое, ни распространяемый им запах не остались бы незамеченными.

Пробило полдень. Этель куда-то ушла. По счастью, в отсутствие хозяйки к Фионе забежала соседка из Айриш-тауна, и они так заболтались в гостиной, что потом всю работу по дому пришлось делать впопыхах. Вони с чердака она или не почувствовала, или притворилась, что не чувствует, чтобы не создавать себе лишних проблем и зря не возиться с крысиным или чьим там еще гнездом, будь оно неладно. Когда ночью Мартин поднялся на чердак и они принялись за уборку, он сказал, что не станет сообщать жене о том, как близко была беда. Из-за жары нервы Этель и так были на пределе.

Мартин сам выбирал, что рассказывать Этель. Той ночью, когда Кора появилась в доме Уэллсов, они с Этель виделись в первый и последний раз. Насколько она могла судить, хозяйка дома никогда о ней не упоминала – даже если Фионы рядом не было, – а в случае крайней необходимости называла ее «эта». Часто перед полуночным подъемом Мартина на чердак раздавался звук захлопнувшейся двери в спальню. Кора подозревала, что не грози супруге Мартина обвинение в соучастии, она донесла бы о ней белым всадникам.

– Этель – простая душа, – произнес Мартин, все глубже утопая в своем импровизированном кресле. – Когда я просил ее руки, она понятия не имела, на что идет.

Зная, что Мартин сейчас опять заведет речь о своем нежданном-негаданном приходе в ряды аболиционистов, что сулило несколько лишних минут на воле, Кора, разминая руки, подала реплику:

– Да как же вы на такое решились?

– Одному Богу известно, как я на такое решился.

Мартин оказался орудием аболиционизма поневоле. Насколько он мог помнить, его батюшка, Дональд Уэллс, никогда не распространялся о своих взглядах на институт рабовладения, хотя в их кругу семей, подобно им не имевших невольников в собственности, можно было перечесть по пальцам. Когда Мартин был маленьким, приказчиком в их лавке служил сутулый сморщенный негр-вольноотпущенник по имени Джерико. К вящему смущению миссис Уэллс, ежегодно в День благодарения Джерико являлся к ним с поклоном, неизменно принося пюре из репы в качестве гостинца. Читая в газетах новости о положении рабов, Дональд Уэллс возмущенно фыркал и качал головой, но было непонятно, к чему относится негодование: к жестокости хозяина или строптивости невольника.

В восемнадцать лет Мартин уехал из Северной Каролины и, поболтавшись без дела, наконец получил место клерка в одном из отделений Норфолкской судоходной компании. Непыльная работа и морской воздух пошли ему на пользу. Он полюбил устрицы и приобрел свежий цвет лица. И вот однажды на горизонте возник блестящий джентльмен, мистер Делейни, отец Этель. Семейство Делейни было одним из самых почтенных в округе, но их генеалогическое древо вышло несколько кособоким: раскидистым, изобилующим родней на Севере и чахлым, безликим на Юге. К отцу Мартин наведывался редко. Когда Дональд, латая крышу, разбился, сын после пятилетнего перерыва приехал домой.

Им всегда сложно было разговаривать. Пока была жива мать, в ее задачу входило переводить те невнятные фразы, из которых по большей части состояли диалоги между отцом и сыном. Но на смертном одре Дональд оказался без переводчика. Когда он заставил сына поклясться, что тот продолжит его дело, сын был уверен, что речь идет о принадлежащей старому Уэллсу лавке, и не стал уточнять. Это было ошибкой номер один. Ошибкой номер два было решить, что на карте, обнаруженной им в отцовских бумагах, изображен путь к тайнику с сокровищами. Дональд Уэллс всю жизнь был таким молчуном, что глядя на него со стороны, можно было заподозрить в нем либо слабоумие, либо некую тайну, которую он в себе носит. Мартин решил, что прикидываться нищим, когда у самого денег куры не клюют, было вполне в духе отца.

Тайник, понятное дело, оказался станцией подземной железной дороги. Для кого-то свобода, может, и будет дороже золота, но Мартин ожидал другого. На перроне стояла бочка, где, обложенный цветными каменьями, словно святыня, покоился дневник Дональда, из которого Мартин узнал, насколько угнетение эфиопского племени всегда было отвратительно отцовскому сердцу. Рабство он считал богопротивным делом, оскорблением Господа, а рабовладельцев – исчадьями ада. Всю свою жизнь Дональд Уэллс помогал рабам любыми возможными средствами, любыми доступными способами, с самого раннего детства, когда пустил по ложному следу охотников за невольниками, пытавшихся выведать, где скрывается беглый.

Его бесконечные разъезды, запомнившиеся Мартину со школьной поры, как выяснилось, были связаны с борьбой за отмену рабства. Удивительнее всего, что, несмотря на свою неразговорчивость, Дональд, по сути дела, служил живым телеграфом, мотаясь с вестями между Севером и Югом. П. Ж. Д., как шифровал ее Дональд в своем дневнике, не заворачивала в Северную Каролину, покуда переправа беглых рабов не превратилась для Дональда Уэллса в дело жизни. Все знали, что заниматься подобными вещами в сердце Юга было чистым самоубийством. Это он выгородил под крышей, которую давно пора было латать, закуток над фальшивым потолком чердака, куда прятал своих подопечных. К тому моменту, как из-за плохо закрепленного куска дранки Дональд отправился на тот свет, он успел переправить в Свободные штаты не менее дюжины беглых.