корнет, мы исчерпали запас времени на светские беседы. Будем оба исполнять свой долг так, как мы его понимаем. Я буду вас вытаскивать с того света, а вы, когда оклемаетесь, всегда сможете застрелиться. Хотя, не советую… Смотрите на пламя свечи, на самый кончик, и ни на что другое не отвлекайтесь. Смотрите и просто слушайте мой голос. Перед вашим взором появятся зрительные образы. Это может быть свет, пробивающийся сквозь тучи, или темнота, бархатная, дарящая покой и расслабление, отдых вашим глазам, телу, или картинки из прошлого, воспоминания из детства, или калейдоскоп картин вчерашнего дня… Находясь в роли зрителя в зале, отстраненно наблюдающего за причудливым ходом визуальных картин, вы почувствуете себя спокойно, погружаясь еще глубже в приятное состояние расслабленности, комфорта, доверяя своему подсознанию проделать необходимую работу… Вы можете меня и не слушать, это не важно. Главное — уходя в состояние транса, наблюдайте за ощущениями во всем теле… Я не знаю, какими они будут — тепло, тяжесть или, наоборот, легкость, когда руки становятся невесомыми, все легче и легче…[40]

На удивление быстро погрузив впечатлительного и пылкого, гипнабельного корнета в состояние транса, Распутин не спеша приступил к основной деятельности. Убедился болевой невосприимчивости раненого. Установил дренаж Бюлау для отвода воздуха из грудной клетки, обработал и санировал рану. Закончив, он хотел возвращать офицера из мира грёз, но остановился, вспомнив, как Марко работал с Душенкой, снимая её фобии и ставя блоки на болезненные воспоминания. Нагнулся к Балаховичу и тихо, внятно произнёс:

— Станислав Никодимыч, вы умный человек и бесстрашный боевой офицер. Вы с детства представляете себя рыцарем на белом коне, поражающим дракона копьём, как это делал Георгий Победоносец. Вы хотите, чтобы именно таким вас видели окружающие. Так вот, Станислав Никодимыч, рыцарь не имеет права быть жестоким, ибо сам рискует превратиться в дракона. Рыцарь не может быть судьёй и палачом. Свобода рыцаря не в том, чтобы не сдерживать себя, а в том, чтобы владеть своими страстями. Сострадание есть высшая форма человеческого существования. Во времена всеобщего озверения это самая дефицитная благодать среди крови и огня, глоток жизни в царстве смерти. Оно же — источник славы, которой вы так жаждете. Подумайте над моими словами, когда проснётесь…

* * *

Дальше пошло по накатанной.

«Старая истина военных медиков, — повторял про себя Григорий заученные постулаты военно-медицинской академии, обрабатывая очередную рану, — лучший антибиотик — это качественная хирургия». Ибн Сина и Александр Флеминг через тысячу лет после него писали, что тяжесть инфекции военных ран является результатом очень сильного разрушения тканей снарядом, что создаёт прекрасную питательную среду для бактерий, с которыми не могут справиться естественные защитные силы организма. И если хирургу удается полностью удалить эти омертвевшие ткани, инфекция становится совершенно несущественной. «Вот тебе, Гриша, и момент истины — доказывай это на практике!»

Распутину, вдосталь помотавшемуся по белу свету, нередко приходилось быть свидетелем того, как малоквалифицированный персонал оказывал медицинскую помощь раненым. Первой реакцией таких людей была попытка остановить кровотечение, «закрыв дырку». Если у них был шовный материал, они накладывали шов, а если его не было, затыкали рану марлевыми компрессами. После такой помощи гарантированно развивалась инфекция. Ее лечили частой сменой повязок и бессистемным назначением антибиотиков, напрасно расходуя дефицитные лекарственные средства. Конец печальной истории болезни — тяжёлая инвалидность после медленного выздоровления или острые осложнения и смерть пациента, что случалось чаще. Но это в «бантустанах» XXI столетия. А в начале XX века так работала вся военно-полевая медицина, поэтому летальный исход при ранении, считавшемся неопасным во Второй мировой, — печальная закономерность. Не было базовых правил септической хирургии — производить раннее, тщательное иссечение ран и их промывание, обеспечить дренирование, осуществлять отсроченное первичное закрытие ран. Последний постулат для медицины начала двадцатого века — просто ересь. «Как не закрыть рану? Вы что, вредитель? Это же противоречит всем правилам!»

Ни о чём подобном Распутин в эти минуты не думал. Он делал так, как его учили, опираясь на опыт двух мировых войн и десятков локальных конфликтов.

Следующий после Балаховича — солидный, седой казак, Георгиевский кавалер. Держит марку, не стонет. Большая потеря крови. Сквозной огнестрел. Слава Богу, без повреждения костей, нервов и магистральных сосудов…

— Наилучшим и самым нежным зондом для исследования канала раны и определения степени повреждения является палец хирурга в резиновой перчатке, — констатировал Распутин, погружаясь в кровавый фарш из ошмётков кожи, подкожного жира, мышц, и подмигнул ассистирующему фельдшеру. Увидев, как тот зеленеет, скомандовал, — а ну, быстро на улицу, чтобы через пять минут стоял здесь, как штык, со стерильными руками и ясным взором!

Проводив глазами помощника, опрометью метнувшегося к дверям, доктор продолжал исследование, контролируя состояние раненого… Повезло. Ранящие предметы отсутствуют. Повреждены только мягкие ткани. Надо удалить нежизнеспособные, промыть рану от остатков грязи, поставить дренаж из куска перчаточной резины для эвакуации некротических масс, неизбежно образующихся в зоне молекулярного сотрясения. «Закинуться бы антибиотиками широкого спектра, но чего нет, того нет. Заменю народной терапией…»

Следующий… Опять колото-резаная… Остановить кровотечение. Удалить омертвевшие и сильно загрязнённые ткани для предупреждения инфекции. Приготовить зажимы и самые тонкие иглы — сосуды придётся шить сразу… Свистнуть помощников — нужна обильная ирригация раны изотоническим раствором — не менее двух литров. Оставить рану открытой, не накладывая швов… Гематома… Поврежден крупный кровеносный сосуд. Надо действовать осторожно, удаление может привести к внезапной острой кровопотере.

На плите бесконечно кипятится плотно закрытый бак. Под крышкой плавает алюминиевая миска, собирая обеззараженный, дистиллированный конденсат. Его подсаливают, остужают и со всеми предосторожностями доставляют в операционную. Им промывают и его же вводят внутривенно при больших кровопотерях, чтобы хоть как-то восполнить объём циркулирующей крови.

Распутин после очередной операции едва успел прикрыть глаза, как прозвучал радостный крик казаков, посланных «за зипунами».

— Ваше благородие! Нашли!

Четверо служивых с мистическим трепетом глядели на «сумасшедшего доктора», держа под руки изрядно струхнувшего очкарика семитской внешности в форме вольноопределяющегося, возможно, из недоучившихся студентов. Увидев немецкий мундир Распутина, выглядывающий из под халата, студент вытаращил глаза, нервно сглотнул и хотел дать стрекача, если бы не крепкие руки придерживающих его казаков.

— Аптекарь?

— Он самый, ваше благородие, не сомневайтесь. У сибиряков одолжили. Они своих раненых с обозом отправили, а этот остался не у дел. Вот и сговорились…

Студент покорно кивнул, жалобно зыркнув на суровых станичников. Стало понятно, что разговор был коротким, но содержательным.

— О чем сговорились? — усмехнулся Распутин, — я что-то не вижу удовлетворения на челе юноши от заключенной сделки.

— Да не с ним, — покосившись на студента, нахмурились казаки. — У