Они шли, взявшись за руки. Это Бентхэм рассказал ему про Конвэй-Холл, где по воскресеньям вот уже тридцать лет, а то и дольше идут концерты камерной музыки, ведь Конвэй-Холл открылся в 1929 году и носит имя благочестивого американца Конвэя, который пожертвовал значительную сумму и вообще хотел сделать мир лучше, поэтому билеты стоят три фунта, а к ним полагается чашка чаю. «Хотя это не совсем верно, — заметил Якоб, пока они глотали чай из пластиковых стаканчиков, ведь за чай доплачиваешь пятьдесят центов».

Какая пылища вокруг. Люди здороваются, занимают места, вот появились элегантные дамы в длинных платьях, господа в светлых костюмах, и Якоб беспокойно высматривал среди них Бентхэма — хотя тот и не говорил, что собирается сюда, но Якоб не спускал глаз с дверей, ведь до начала концерта еще есть время. Двери закрыли, в тусклом свете виднелись ряды стульев и амфитеатр, деревянные подмостки, желтоватые стены в трещинах, затоптанный пол, под ногами у Якоба потрескивало, поскрипывало, стоило ему пошевелиться. Какое убожество, какая нелепость, смех, да и только. Старик, сидевший справа, нечаянно, сам не заметив, подтолкнул его в сторону. «Дряблая старая рука», — отметил про себя Якоб и устремил взгляд на сцену, где женщина в желтой накидке и узких белых брюках что-то объявила, отчего задвигались стулья: начало концерта опять откладывалось и трое мужчин пытались как-то справиться с роялем, Изабель чмокнула его в щеку и встала, собираясь снова выйти и выпить чаю. «Вот неугомонная», — подумал Якоб и вышел следом, окунулся в теплый воздух наступающего лета, и маленькая площадь раскинулась перед ним, разорванная на части загородками какой-то стройки; опоздавший зритель торопился к входу по мосткам, прикрывавшим разбитый асфальт, водостоки и канавы. «Вот и она». Якоб почувствовал приближение Изабель еще до того, как ее увидел, и со стыдом обернулся. Два или три часа назад они лежали в постели вместе. Он гладил ее живот, ее бедра, нежную горячую кожу и знал: нет для него на свете ничего милее, а теперь стоит тут, неблагодарный и расстроенный тем, что его тайная и пустая надежда увидеть Бентхэма не сбылась.

Раздался пронзительный звонок. Он успел поцеловать Изабель, прежде чем они вошли. Женщина в желтой накидке стояла перед сценой, махала руками, рояль исчез, а на его месте появились клавесин и небритый человек, с нетерпением ожидавший начала.

— И никакой фортепьянной музыки! — рявкнул он в зал и поднял руку — длинную, усеянную темными пятнами.

Начал играть, и Якоб сначала испугался, хотя ничего страшного не произошло, и постарался вслушаться в непривычное звучание клавесина. Он посматривал то на носки своих ботинок, то на исполнителя, и каждый звук, казалось, доносился до слуха отдельно, как четкая, холодная капля дождя. Тот играл безжалостно, мстительно, и зал умолк испуганно и недвижно, ни шороха, ни шепота, и Якоб не чувствовал Изабель рядом, видел только ее правую руку, обнаженную, гладкую. Сидела, не шевелясь, про него забыла.

Дождливым июньским днем парк был почти пуст, только на нижнем пруду двое детишек пускали деревянные кораблики да мимо мелкой трусцой пробежала женщина с раскрасневшимся, напряженным лицом. Якоб посмотрел ей вслед и вспомнил убийцу, кирпичом забившего насмерть четырех женщин. Кирпичом или другим тяжелым предметом. Одна вроде бы сумела его разглядеть, потому что как раз говорила по телефону с матерью в Норвегии, когда было совершено нападение, и мать, как писали газеты, услышала короткий испуганный возглас, умоляющий голос: «Не надо, не надо!» — после чего связь оборвалась. Сегодня в Бэттерфилд-парке проводится следственный эксперимент по второму убийству, и всех свидетелей просили явиться на место преступления — всех, кто в полдень две недели назад находился в парке, гулял или бегал, выгуливал собаку. Тело нашли в кустах около трех часов дня.

Снова моросит дождь. Якоб шел вверх по склону холма, к старым деревьям наверху; Изабель отказалась пойти с ним вместе. В воскресенье они всегда не знали, чем заняться. Побывали на Портобелло, в Ист-Энде, в Гринвиче, в Коллекции Уоллеса, а на прошлой неделе в Конвэй-Холле. В ближайшие выходные думали съездить в Кью-Гарденс, пока не отцвели последние рододендроны. Он всерьез занимался транспортом, изучал железнодорожную сеть и ее отдельные ветки, деятельность различных компаний. Через Миллера он познакомился с одним человеком, вернувшим себе дом в восточной части Берлина и поселившимся там. «Это единственный город на свете, где я хочу жить, — поделился тот, — самый просторный, самый оживленный город в Европе! Заходите ко мне, когда приедете домой». На миг Якоб ощутил что — то вроде ностальгии. Но он любил Лондон, и Берлин по сравнению с Лондоном казался ему пустым, безлюдным. Он радовался, что Изабель даже после случая на Кинг-Кросс ничего не боялась. Сам он стал с тех пор как-то трусливее. Но привыкнуть можно ко всему. К бездомным, валяющимся поперек тротуара, так что приходится через них перешагивать. К объявлениям о поисках свидетелей то одного, то другого преступления. К торговцам наркотиками близ рынка Кэмден-Лок, которые тебя преследуют и шепчут на ухо названия товара. Похоже, он там видел одного соседа, молодого человека с их улицы. Тот шел за ними по Лейтон-роуд, и Якобу показалось, будто Изабель его знает, но он ничего не спросил, какое у него право? В Берлине они проводили вместе не больше времени, чем здесь, но секретов друг от друга у них не было.

Якоб споткнулся, справа от дорожки заметил густой сумрачный кустарник и испугался. Он уже дошел до восточного конца парка, где за живыми изгородями виднелись небольшие виллы. Где-то тут дорожка к пруду. Действительно, через несколько метров он увидел табличку: «Кенвудский пруд. Только для дам». Сегодня, в дождливый и холодный день, там — ни звука, никого нет. Он тихо прошел несколько шагов по дорожке, прислушиваясь, и оказался у маленькой калитки с надписью: «Мужчинам проход воспрещен». Он все-таки неуверенно шагнул за калитку, увидел справа лужайку и метрах в десяти пруд за редкими деревцами. Закрякала утка, выплыла из осоки у берега на открытую воду. Теперь Якобу был виден весь пруд, отливающий свинцово-серым при дуновении ветерка, в легкой дымке, размывающей границу между водой и воздухом. Якоб дошел до заборчика, недавно отремонтированного и еще не выкрашенного, прижался к деревянным планкам, наклонился над ними, потом перешагнул на ту сторону, на влажную и податливую траву.

От деревянного понтона у другого берега белая лесенка шла в воду, и, когда утка замолкла, Якоб услышал мягкий шум падающих дождевых капель, оглянулся вокруг в поисках скамейки и обнаружил ее под густым каштаном метрах в пяти от воды. Только он уселся, как вновь тревожно закрякала утка. За тростником ее не было видно, но она, видимо, пыталась нырнуть поглубже, и тут захрустели сухие ветки, послышались чьи-то шаги на другом берегу пруда, сдавленный смешок, но голоса не женские. Якоб тихонько спрятался за куст, и белые благоухающие цветки коснулись его лица.

На другом берегу показался молодой человек — обнаженный, в одних только плавках. Сильное тело, стройная фигура, явно красуется перед кем-то, кого пока не видно за ветками и листвой, но вот показалась рука — белая-белая в сравнении с загорелым телом юноши в плавках, затем выпяченный живот, верхняя часть тела широкая и волосатая, а ноги короткие — обезьяноподобная, массивная фигура. Лицо все еще скрывала густая листва; молодой человек горделиво раскинул руки, посмеиваясь, покрутил бедрами, сунул два пальца под плавки, щелкнул резинкой и напряг мускулы живота. И вдруг замер. Однако обнаружил он не Якоба, а утку, вошел в воду и спугнул ее, сначала было забыв про зрителя, зато потом красиво повернулся и направился к берегу, на ходу медленно спуская плавки, забавляясь, но не сводя нежного взгляда со своего старшего друга. Или любовника? Встал прямо перед ним, спокойный, преданный, и если поначалу он вроде бы забавлялся, то теперь — вовсе нет, теперь он предлагал себя как подарок, водя рукой ниже живота.