Бьётся в тесной печурке огонь,

На поленьях смола, как слеза.

И поёт мне в землянке гармонь

Про улыбку твою и глаза.

Но ведь это теперь он считается классиком. А тогда был одним из нас. И я с улыбкой громил его стихотворные опусы, указывая на диссонансы, ляпы, на «вторичность» некоторых его поэтических открытий. Он смеялся, будто не обижается — а ведь не забыл мне этого! Не простил!

После Победы меня пригласили в Москву, работать в «Огонёк». А потом быстро отыграли назад, и я мучился в размышлениях: почему? Да потому, что Лёшу Суркова именно тогда назначили главным редактором «Огонька», и в придачу он оставался главный редактором «Литературной газеты». А я на двенадцать лет застрял в Барнауле.

Не стану корить его за это. Земля ему пухом.

Всю жизнь он считал церковь врагом Советской власти. Сталин был умнее и последовательнее. После 1917 года церковь оставалась единственным институтом, в котором по традиции вели независимую проповедь. И часто — враждебную проповедь, что порождало заколдованный круг: священнослужители клянут власть, власти закрывают храмы и сажают в тюрьмы священнослужителей. Сталин переломил ситуацию. Злейшими врагами церкви были троцкисты, зиновьевцы, бухаринцы и прочие «воинствующие безбожники». Сталин их ликвидировал. Запретил антирелигиозную пропаганду. Вернул церкви её права, и она отозвалась на это благодарно.

Местоблюститель патриаршего престола Сергий в телеграмме на имя И. В. Сталина (7 ноября 1942 года) писал: «Сердечно и молитвенно приветствую в Вашем лице богоизбранного вождя наших воинских и культурных сил, ведущего нас к победе над варварским нашествием, к мирному процветанию нашей страны и к светлому будущему её народов». Журнал Московской Патриархии из номера в номер славословил Сталина. Хор Духовной академии проникновенно и возвышенно исполнял советский гимн.

Не понимал тогда, и не понимаю теперь, зачем Хрущёв опять развернул войну с церковью. При нём закрыли храмов больше, чем за все предшествующие годы! В том числе и те, что были вновь открыты при товарище Сталине. Верующих оскорбляли и унижали! И отказались печатать мою книгу.

— Нет, ты понял, о чём я тебе толкую? — спросил Евгений Молотилов, человек сугубо гражданский.

— Понял я, понял, — ответил Андрей Мерзликин, человек тоже недавно гражданский, а теперь военный. — Не дурнее тебя небось. Вот у меня план занятий. Представь, пункта политподготовки вообще нет!.. Так что, за встречу? — и он помахал внушительной флягой.

— Не, сейчас не буду. Давай после лекции тяпнем. Мне уезжать только утром.

— Это само собой, но мне выступать не надо, и я, уж прости, одну себе позволю.

Знакомы они были по совместной преподавательской работе. Оба преподавали в Московском институте народного хозяйства так называемые гуманитарные науки: доцент Молотилов — историю, а профессор Мерзликин (он был постарше) политэкономию, и вдобавок вёл работы по заданиям Института марксизма-ленинизма. В июле Мерзликина в звании батальонного комиссара взяли в армию. Он выдержал жаркие бои под Смоленском, стоял насмерть у Ярцева. Был ранен — что обидно, не в бою, а при неожиданном артобстреле: только собрался пообедать, запустил зубы в краюху белого, и тут его — шмяк, и в госпиталь.

По излечении получил направление комиссаром на ускоренные курсы подготовки младшего комсостава 16-й армии.

У Молотилова же нашли какую-то костную болезнь и в армию не взяли. Теперь его прислали на те курсы, где комиссаром — былой коллега, читать лекцию по истории религий. Вот и пожаловался ему доцент, что с начала войны запретили антирелигиозную пропаганду, и как быть?

— Я всю жизнь против религии речи пёр, — продолжал он, — а теперь что делать? Вызывают в райком, говорят: надо. Чего надо-то? Не объясняют ни фига. Запретили пропаганду против. Очень хорошо, я рад. Но никто не объявил попов социально близкими рабочим и крестьянам! Нигде не написано, что они теперь вроде, например, творческой интеллигенции. Религия по-прежнему на птичьих правах, но говорить против неё нельзя. А что можно? Вот в чём вопрос, — и Молотилов развёл руками.

— Да брось, — благодушно ответил ему бывший профессор политэкономии, закусив водку солёным огурчиком. — Возьми методички да почитай. Наверняка что-то написано.

— Где написано?! — вскричал несчастный доцент. — Закрыли все противоцерковные издания! Журнал «Под знаменем марксизма» больше не побивает попов, а гонит обычные статьи по истории. Прикрыли антирелигиозную секцию при Институте философии, а ведь там и писали для нас методички. Даже Центральный музей атеизма, — Молотилов резко махнул ногой, будто выпихивая что-то за дверь, — даже его, фьють, и нету.

— Врёшь, — недоверчиво сказал Мерзликин.

— Какой «врёшь»! Чего бы мне врать!.. Нас, историков, просто бросили, чтобы мы сами решали, о чём докладывать народу, что ли? Ведь история — что? Простое скопище тупых фактов. В ней главное — трактовка! В этом острота, в этом идеология, чёрт возьми! А как теперь трактовать? А?..

— Да… Задачка.

— Я для себя вот что решил. Я излагаю факты и чуть-чуть, того… похваливаю. Не религию как таковую, а некоторые полезные её проявления. Так, слегка. О прогрессивных церковниках пою: про монаха Коперника, про Сергия и других. В общем, если раньше тыкал пальцем в тёмные места, то теперь светлое упоминаю. Или нейтральное. Понял?

— Смотри, заиграешься. Пропаганду «против» запретили, но ведь пропаганду «за» не разрешали.

— Э-э-э! — доцент поднял палец. — Тут главное — предвидеть. Цаголову помнишь, из партбюро? У неё муж в горкоме работал.

— Помню.

— С её слов передаю… В июле Сталин встречался с митрополитом, которой у нас вместо патриарха. Вроде о чём-то сговорились. Так что, ежели чего, я соблюдал линию.

Мерзликин покачал головой:

— Соблюдать мало. Линией надо жить…

* * *

На двухмесячных армейских курсах младшего комсостава приходилось вкалывать минимум по двенадцать часов в сутки: то — восемь в классе и четыре в поле, то наоборот. Кормили сносно, а спать — что ж, можно и выспаться, если не объявят ночную учебную тревогу. Тогда, конечно, не поспишь. Ведь что такое осенняя ночь? Грязюка, дожди, заморозки…

Жителей из этого прифронтового села эвакуировали. Курсантов поселили в избах, командиры и преподаватели занимали здания сельсовета, правления колхоза и частично клуба. Занятия проходили в новенькой школе: школ в тридцатые годы понастроили повсюду, а больше всего — в сельской местности. По воскресеньям крутили для курсантов кино, а однажды приезжали артисты.

Парни — впрочем, среди них были и «переростки» возрастом за тридцать — отдавались учёбе со всей серьёзностью. Тому было несколько причин. Первая, что сюда отбирали лучших. Вторая — курсы были хоть какой, но передышкой от фронта, а троих, которые не отнеслись к учёбе серьёзно, в первую же неделю отправили обратно в их части. Наконец, приобрести военную профессию, стать командиром было почётно.