— Здрас-сте, — поздоровался Павлик.

Марина снизу вверх смотрела на него. Он не сделал ни одногодвижения, чтобы помочь ей подняться. Виду него был недовольный, и только,никакого любопытства.

— Поехал на лошадке кататься! — жалостливо сказал кто-то втолпе. — Вот и покатался!

— Жену надо бы найти, — высказался еще кто-то. — Или с кемон тут?

Уже все было ясно, даже по тому, как странно люди молчат илиговорят сдавленными «жалостливыми» голосами, все было ясно, а слова толькоподтвердили догадку, но Марина все-таки спросила:

— А он… что он? Он… вообще-то жив?

— Вообще-то он помер, — нехотя сказал Павлик. — Шею сломалили спину. А может, и то и другое.

И сверху вниз посмотрел на Марину, которая все ковырялась впеске у самых его ног, поправил на носу зеркальные очки и добавил задумчиво:

— Вот подлость какая!

* * *

— Да потому что это не развлечение для праздных гуляк-с!Нет-с, не развлечение! Мы же не кельты, которые рождались в седле! Мы неприспособлены, ленивы, неловки! Как можно этого не понимать! Лошадь — животноетонкое, интеллектуальное, непростое!

— Да че же ты говоришь, Иоаныч? Вот у нас в том годе меринЗвонкий повез, стало быть, председателеву тешшу в дальний лес, да и случисьтама у них…

— Генрих Янович, разве такое возможно, чтобы лошадь ни стого ни с сего сбросила седока?

Это Федор Тучков спросил, и Марина даже голову не повернула.Он не стал с ней разговаривать, когда она в конце концов пробралась к нему там,на обрыве.

Он просто отвернулся от нее.

Он не сказал ей ни слова.

Он с досадой стряхнул ее руку, когда она взяла его заширокое запястье.

Больше никогда в жизни она не приблизится к нему.

Больше никогда в жизни она не станет на него смотреть.

Больше никогда в жизни она не возьмет его за руку.

— Генрих Янович?

— Да, ты нам ответь, ответь, Иоаныч!

— Ирина Михайловна, почему вы называете деда Иоаныч?

— Дак а как же? Иоаныч и есь!

— Да он Янович! Генрих Янович!

— Вот недослышала я! Как ты говоришь? Яковлеч?

— Вероника, не приставай к Ирине Михайловне! Мне,собственно, решительно все равно, как именно…

— Это же не дикий мустанг! Это обычный… укрощенный жеребец!Почему он вдруг его сбросил?!

— Не знаю, Федор Федорович, ничего не могу толком ответить.Могло быть все, что угодно. Лошадь от испуга или от боли…

— Дак, стало быть, в дальний лес! А тама по веснянке мужикинаши волчицу караулили. Волчица-то на Угурь-озеро ушла и щенят увела, а духейный, волчий, остался, и вот наш мерин Звонкий…

— Ни испуга, ни боли! Я в двух шагах стоял. Лошадьуспокоилась моментально.

— Такое тоже возможно, Федор Федорович! Говорю же, животноенепростое, интеллектуальное, не всегда управляемое!

— А неуправляемое, так и нечего скакать! Моду взяли — налошадях! Ковбои какие! Еще бой быков бы тут устроили! Оленька чуть дух неиспустила, когда услышала!

— Это не мода, Элеонора Яковлевна. Это спорт такой.

— Ах, перестаньте, Вероника, что еще за спорт! Подумаешь,скачки с препятствиями!

— Самый лучший спорт — это бег, я всегда говорил. Легкаяатлетика…

— …королева спорта, — перебила его Вероника, — это всемизвестно, Сереженька, вы нам уже сообщали сто тридцать три раза.

Юля невозмутимо дожевала салат и сказала веско:

— Ну это же правда. А правду можно повторять сколько угодно.На то она и правда.

Это глубоко философское замечание заставило всех замолчать.Марина посмотрела на соседей.

Вероника жевала яблоко, ее дед сердито тыкал вилкой вкотлету. Бледная Оленька куталась в шаль, хотя в санаторной столовой было душнои пахло «общепитом». Геннадий Иванович рассеянно посвистывал, глядя в сторону.Павлик и его мамаша обедали как ни в чем не бывало — одинаково хлебали борщ изаедали толстыми кусками белого хлеба. Даже уши у них двигались одинаково. Юляс Сережей переглядывались. Федор Тучков — на него Марина посмотрела в последнююочередь — был мрачен. Дальше стояли два пустых стула, придвинутые друг к другувплотную.

Марина отвела глаза.

Нет, это невозможно. Так не бывает. Утром он был жив издоров и собирался со своей Галкой «кататься на лошадках». Вот и покатался.

Он собирался не только «кататься», он собирался еще вмилицию, потому что знал что-то об убийстве. Он не пошел в милицию, а пошел «налошадок», и вот теперь все.

Все. Никто никогда ничего не узнает.

Самое ужасное, что теперь Марине не с кем даже поговорить —Федора Тучкова Четвертого она раз и навсегда исключила из своей жизни, — а ейтак хотелось поговорить, и так жалко было этого молодого балбеса, и такнепонятно, о чем плакала Галка и о чем он собирался рассказать в этой самой милиции!

Поначалу она подумала было, что его вполне могли «убрать» —ведь он объявил, что собирается в милицию! Он объявил и стал опасен, и убийцавполне мог разделаться с ним — все в духе ее настоящего «детективногоприключения». Но потом она вспомнила, что своими глазами видела, как всепроизошло, — разве можно видеть чужими глазами?! И в том, что она видела, былтолько один «несчастный случай» и не было никакого убийства!

Все равно жаль, что пришлось исключить из своей жизни ФедораТучкова и теперь с ним нельзя поговорить.

Бедная Галка, у которой на лбу написано, что она любовница,а не жена. Бедная жена, которой только предстоит узнать, что ее муж так глупопогиб, да еще не в Алуште, а в дальней российской глубинке, и что он был вовсене хорошим мужем, а так, среднестатистическим стрекозлом!

— Хорошо, что на этих лошадях больше никто не угробился!Сколько там народу было! А если бы они всех в обрыв перекидали?!

— Да это случайность, Элеонора Яковлевна! Хотя я говорил иеще раз повторю-с — конный спорт не развлечение для отдыхающих!

— Я согласна, — отдуваясь после борща, заявила ВалентинаВасильна. — Я девчонкой в деревне на всех лошадях скакала и ничего не боялась,а теперь ни за что не сяду, потому что конь — это вам не тачка на колесах! Унего, у коня, характер имеется!