— Все прошло, c’est fini, — утешает она меня, словно обиженного ребенка. Никто, слава богу, не предлагает позвонить в полицию.

На следующий день Матильда ждет меня на террасе. Ее лицо светлеет от облегчения, когда моя машина въезжает на площадь. Она бежит ко мне вприпрыжку, мотая хвостом, словно золотистый ретривер.

— Стило! Стило! Как ты? — Она пригибает меня к себе за шею и целует в щеку. — Он вернулся, да? Не бойся! Здесь тебя никто не тронет. Я не дам тебя в обиду.

Матильда стоит передо мной — ни дать ни взять рыцарь-джедай со складным световым мечом. Я так поражена отвагой этого ребенка, готового защищать от неведомой опасности огромную пожилую тетку, что даже не спрашиваю, откуда ей известно о визите моего инфернального любовника. Но весь ресторан в курсе. Когда мы входим в зал, завсегдатаи разражаются аплодисментами, а обалдевшие голландские туристы пялятся во все глаза.

— Ah, madame, bravo.

— Il est parti? Espérons…

— C’est incroyable.

— Il ne vous a pas fait mal?..

— Prenez votre aperitif avec nous…[95]

Весь ресторан теперь обсуждает вечную проблему домашнего насилия. В примерах недостатка нет. Помните старого Пенсона? Да-да, того самого. Бил смертным боем своих несчастных домочадцев, пока мальчишка не сбежал из дому — и правильно сделал! А Жан-Жак из Риессака? В точности как его братец, тот жену пальцем не трогал, но за поясом-то носил топор и размахивал почем зря, чуть что не по нем. Случаи женской тирании более редки, зато они изощренней. Мадам Тюлло заставила сестру отписать ей землю, грозясь в противном случае напоить ее отравой. А эта старая ведьма, Камилла Деруа! Слава богу, померла. Хлестала сына по яйцам всякий раз, как он небрежно сложит дрова, бедняга от этого стал гомосексуалистом. Одна дама рассказывает удивительную историю о том, как молодой человек поднял ее в воздух прямо посреди Северного вокзала в Париже и принялся бить об стену, но тут к ним подошел какой-то пожилой господин и велел ему поставить даму на место, потому что невежливо бить женщин об стенки. И этот молодой человек, который был солдат в штатском, опомнился, бросил ее прямо на землю и отдал честь. В самый критический момент сказалась военная выучка. А у Николь — это мать Матильды, мы теперь на ты и фамильярничаем вовсю — была соседка, намного моложе мужа, ему пятьдесят, а ей двадцать пять, и они оба пили без просыху, не уступая друг другу, и в конце концов она сняла со стены двустволку и направила на него оба ствола. Ружье было заряжено, так что он не спорил. Ему удалось как-то выбраться из дому, и он прибежал к Николь, чтобы позвонить. А женщина принялась палить из окна, и когда прибыла полиция, у нее еще не кончились боеприпасы, так что полицейские осадили дом и вели переговоры через мегафон, но она была не в себе и несла бог знает что, так что им пришлось подождать, пока она не отключилась. Тогда они стали штурмовать здание в бронежилетах и на следующее утро про это писали в “Миди Либр”[96], прямо на первой странице: “ДОМАШНЯЯ ОСАДА ЗАКОНЧИЛАСЬ БЕЗ КРОВОПРОЛИТИЯ”, у Николь до сих пор хранится вырезка.

Конечно, ничего страшного, если муж отвесит жене оплеуху-другую. Милые бранятся — только тешатся.

Все сошлись на том, что мой любовник ревнует меня к моему творчеству, вот в чем все дело. Посетители ресторана ни о чем не расспрашивают. Они высказывают свое мнение. Так что мне оставалось только кивать и улыбаться. Я решила, что основным источником информации была булочница — она колесила по всем деревням, где не было своей пекарни. Она ужасная bavarde[97]и никогда не упустит хорошую сплетню.

Мы с Матильдой немного отвлеклись от дела со всей этой суетой. Однако она уже иллюстрирует историю о мадам Тюлло и ее сестре, изображая старую каргу в черных кружевах со зловещим зеленым варевом в руке. Я же занята тем, что продумываю новый поворот сюжета, из-за которого придется переписать предыдущую сцену. Я никогда не сочиняю свои пьесы сразу от начала до конца. У меня есть лишь общая идея и полная свобода маневра. И я люблю, когда мои персонажи меня удивляют. Так интереснее.

— Как ты думаешь, ее сестра лежит в постели? — спрашивает Матильда после часа молчаливого рисования.

— Чья сестра?

— Сестра мадам Тюлло, конечно.

— О да, от нее осталась лишь тень прежней женщины, — мирно сообщаю я, и мы вместе припоминаем все истории, их оттенки и нюансы.

Тот же “Король Лир”, в конце концов, — всего лишь семейная драма космического значения. В нем можно услышать эхо каждой домашней катастрофы Сессенон-сюр-Ор: размахивание топором, конфликт отца и сына, отравления и стрельба. Больше всего ненавидишь именно тех, с кем живешь бок о бок. Но семью нельзя уволить. Они могут уходить, порывать отношения, не разговаривать с тобой, вычеркивать тебя из завещаний, не здороваться на улице, но всегда, сталкиваясь с ними лицом к лицу, бледный от ярости, ты будешь видеть этот ее острый подбородок, его фамильный животик, и боже мой, она — копия тети Сюзи, когда та была в ее возрасте… И все эти мелкие черточки, запечатленные в плоти и крови, будут упрекать тебя за разлад. И Матильда откуда-то знает это. Когда она передает мне через стол законченную иллюстрацию к преступлению мадам Тюлло, я замечаю, что у сестер одинаковые лица.

Но что такое семья? Кого считать семьей? Вот я, к примеру. У меня нет родных. Где-то в Америке, вероятно, есть Джерри, но он никогда не пишет. Я узнаю о нем что-нибудь раз в год, когда его жена посылает несколько строк на рождественской открытке. Она всегда спрашивает, когда же “Первоцвет” переплывет через пруд и будет гастролировать по Штатам. По Штатам! Нам очень повезет, если нас пригласят на гастроли в Лидс, Брэдфорд или Шеффилд. Мы и в Вест-Энде-то никогда не выступали. Но если есть у меня семья, то это мой театр. Мы все говорим о том, чтобы обзавестись семьей, верно? Я вот обзавелась этой.

Не то чтобы у нас не бывало срывов. Прекрасно помню тот вечер в Эксетере, когда Джеймс столкнул Валерию со ступенек трактира “У старой овцы”, и та сломала колено. Пришлось играть на костылях. И публика хлопала ей стоя. Но она не разговаривала с Джеймсом целых три недели, если не считать диалогов на сцене. И это было непросто, учитывая, что он ее постоянный партнер. Потом была ужасная свара, которую мы с Джорджем затеяли из-за мюзиклов. Если что-то способно собрать толпу, так это мюзикл. Особенно такой, который уже знаком публике. Я просто не могу понять его упрямства. Он даже из-за пантомимы так не кипятился. Я была твердо настроена ставить “Южную Пасифику”[98]. Для летнего сезона. В конце концов, говорила я, ты ведь привык навешивать сиськи из кокосов, когда изображаешь на рождество одну из сестер Золушки. А уж песни! “Ничего нет лучше дамы…” Джордж! Это написано для тебя! Я не отставала от него. Как-то мы сцепились прямо на виду у всей труппы. Двое из актеров расплакались. Так плачут дети, когда их родители ссорятся. Нам пришлось там же помириться и поцеловаться, чтобы все успокоились. “Южная Пасифика” имела бурный успех и даже Джордж не смог дуться при таком аншлаге.