Экономика не более «эко-политически» корректна, чем экология. Номос и логос относятся по праву к полису только в том случае, если они не используются для упрощения и не нарушают правовое состояние. За эту строгость, которая позволяет ей претендовать на титул самой hard [15] из всех социальных наук, экономике приходится платить высокую цену. На первый взгляд, она занимается вопросами, которые мы до сих пор помещали под рубрикой политической экологии. Она также занимается объединениями людей и нелюдéй, которые она называет «людьми» и «благами»; она также пытается принять в расчет принципы, которые нужно интернализировать при вычислениях; она также желает выработать систему приоритетов при принятии решений, необходимых для оптимального использования ресурсов; она рассуждает об автономии и свободе; она производит некоторую внешнюю среду, состоящую из элементов, предварительно выведенных из расчетов, то есть того, что, как она сама выражается, было «экстериоризировано».

Поэтому коллектив, который мы строим, всего лишь возвращается к здравому смыслу политэкономии, модернистской дисциплины по определению, позволяющей правильно вычислить всю совокупность ассоциаций людей и благ и автоматически сфокусироваться на лучшем из возможных миров, если только грубые притязания государства не вмешаются и не нарушат ее расчеты. Собирая таким образом коллектив, политэкономия остается недостижимым горизонтом нашей эпохи: экономика поглощает экологию, как кит – пророка Иону.

«Природа», в чем мы уже успели убедиться, отсылает не к сфере реального, а к определенной функции политики, низведенной до уровня [кромвелевского] «охвостья», к определенному способу выстроить отношения между свободой и необходимостью, между множеством и единством, к тайной процедуре, необходимой для распределения власти и права голоса, а также для того, чтобы вернуться к разделению фактов и ценностей. Вместе с политэкономией натурализм полностью заполняет внутреннее пространство коллектива. Благодаря понятию самоуправляемого рынка становится возможным обойти вопрос о правительстве, поскольку внутренние отношения в коллективе станут напоминать те, что в экосистемах связывают хищников и их добычу (125). Отношения силы приводят к окончанию любой дискуссии, но это не сила Суверена, а сила неумолимой необходимости, существование которой констатирует Наука. Ни баланс, ни равновесие не будут предпочтительнее напоминания о «природе в нас». Идеальным было бы отсутствие всякого правительства (126). Внутри самого коллектива основная часть отношений между людьми и нелюдьми́ попадет в автономную сферу, настолько же отличную от политики и ценностей, как звезды, морские пучины или пингвины от Земли Адели. Три объединенные природы покончат с коллективом навсегда. Законы серой и холодной природы, моральные обязательства природы теплой и зеленой, строгая необходимость природы red in tooth and claw [16] заранее делают бессмысленными любые выступления (127): за политиками, возможно, остается последнее слово, но сказать им особо нечего…

Благодаря смысловому сдвигу в значении «сберегать», дух языка придал глаголу «экономить» уничижительный смысл «не прилагать усилий», сокращать – одним словом, избегать. Едва ли найдется более подходящий термин для «политэкономии», которую мы определяем именно как «экономию на политике» (128)! Четыре функции, описанные в третьей главе, позволят нам понять, каким образом эта «Наука о ценностях», эта аксиология, позволяет избежать как политики во имя Науки, так и наук во имя требований нравственности. Она понадобится при вычислениях, позволяя сэкономить время на репрезентации•.

Экономика в полной мере использует глубокую двусмысленность фактов и ценностей, разделить которые так же сложно, как принять одно за другое. Можно подумать, что модернистская Конституция была написана специально для нее. Если вы скажете, что она носит научный характер и должна подробно описывать сложные соединения вещей и людей в соответствии с требованием озадаченности•, она вам ответит, что у нее нет времени на то, чтобы быть описательной, потому что она должна максимально быстро перейти к оценочному суждению, а ведь это важнейшая часть ее работы. Если вы согласитесь, удивившись подобному легкомыслию, то вас ожидает сюрприз, так как вы обнаружите, что для получения оптимальных результатов она совершенно не утруждает себя консультациями и переговорами, ограничиваясь вычислениями. Требование весомости• и публичности• ее также не особо беспокоит. Если вас возмутит подобная бесцеремонность, экономика ответит вам «Тссс! Я считаю» – и сделает вид, что не нуждается ни в консультациях, ни в переговорах, потому что она является Наукой, и если определяет то, что должно быть, то только именем железных законов, столь же незыблемых, как и сама природа. Если вы вежливо заметите, что нельзя стать наукой, давно не отвечая условиям описания, не впадая в противоречие, не используя дорогостоящие и хрупкие инструменты, она вам ответит, что именно она решает, что нужно делать; а если вы, теряя терпение, вновь возразите, что экономика относится без должного уважения к ценностям, потому что она нарушила все предписания, то она презрительно ответит вам, что описывает исключительно факты и не занимается ценностями! Давая экономическим дисциплинам возможность развиваться, мы, совершая чудовищную манипуляцию, отказываем коллективу в праве описания во имя предписания и в любой публичной дискуссии во имя простого описания.

Обращаясь к политэкономии, мы делаем эту невероятную работу по разделению фактов и ценностей, которую мы сравнили с сизифовым трудом, настолько эффективной, что она позволяет сбить с толку как ученых, так и политиков: мы больше не можем использовать ни человеческие ценности против грубых фактов, ни нелицеприятные факты против необоснованных ценностей, не прибегая при этом к абсолютному разделению фактов и ценностей! В конечном счете совместная жизнь будет просчитана, а не тщательно выстроена. Железные законы экономики вытеснят экополитику. Коллектив, лишившись главного, не сможет собраться (129).

Если мы просто отведем опасность, которую представляет для демократии апелляция к Науке, то это ничего не даст в том случае, если мы сохраним внутри самого коллектива этот поразительный принцип, в соответствии с которым производство ценностей сводится к констатации фактов! «Наука о ценностях», аксиология, будет править вместо политической экологии, обходясь как без иерархии ценностей, так и без научного производства. Нет, определенно, едва ли что-то может снизить напряжение между в равной степени политическими экономикой и экологией, хотя первая осуществляется вне всяких процедур, а вторая по крайней мере имеет смелость формально соответствовать своей исторической миссии. На смену неофициальной двухпалатной системе, столь типичной для модернизма, должна прийти вполне определенная двухпалатная система, типичная для новой эпохи, предшествующей, охватывающей, сопровождающей модернизм с его невероятными упрощениями.

К счастью, экономика смешивает науку и политику: так как нам удалось освободить науки от засилья Науки, а политику – от ада социального, то должен быть способ избавить экономику• от ее притязаний выдавать поиск ценностей за уже установленные факты, а поиск фактов – за уже выверенные ценности, слегка изменив ее, как в третьей главе. Задаваясь вопросом, каким образом она подчиняется одновременно двум репрезентативным властям («сколько нас?», «можем ли мы жить вместе?»), мы поймем, каким образом она становится куда более презентабельной, поскольку ее репрезентативные возможности увеличиваются. Вместо того чтобы различать факты и ценности вертикально (что никогда в полной мере не удается), становится возможным провести горизонтальное различие верхней и нижней части коллектива (см. схему 3.1). Экономика, наконец, встает с головы на ноги! Теперь мы снова можем отличать экономику как дисциплину и экономику как род деятельности (что мудрейшие англичане выражают при помощи двух слов: economics, отсылающего к науке, и economy — к изучаемому предмету) (130).