– Извините, пожалуйста, не рассчитал… змеючина больно сильная была, а он наливает и наливает… все кровные денежки прожрал и проср… ик! – Громко икнув, Филимон отлип от дверного косяка, качнулся и, сделав несколько нетвердых шагов вперед, здоровенными ручищами схватился за край стола. – А она мне: «Поди вон!», где только слов таких протокольных нахваталась!.. Разлюблю ее, будет знать! Запах ей не нравится! Переезжать она не хочет! А я моряк! Я без моря не могу! Анна Григорьевна, Анна Григорьевна, – перекривил он, – какая она мне Анна Григорьевна?.. Анька, я сказал!

Навалившись на стол, он протянул руку к стакану, но взять не смог, рухнул на живот, обмяк и заерзал, пытаясь подняться.

Егор представлял Филимона другим – маленьким, щупленьким мужичком с бегающими глазками, дрожащими руками и страдальческим выражением лица. Но перед ним полулежал великан в клетчатой синей рубахе, черных залатанных штанах, высоких резиновых сапогах. Нестриженые седые волосы клоками торчали во все стороны, борода и усы прятали половину лица, но были на удивление аккуратно подстрижены. Филимон мгновенно перетянул свободное пространство на себя – и в комнате сразу стало тесно. На вид ему было от шестидесяти до семидесяти лет, не больше; что ж, Анну Григорьевну можно понять: очень уж колоритный персонаж местный лодочник, и озеро морем называет…

– Добрый вечер, – громко произнес Егор и сразу поймал удивленный взгляд хозяина дома.

– Темно, зараза, – пробормотал Филимон и добавил: – Где тут лампа… где лампа, я спрашиваю… ты х-хто?

– Я с турбазы… Приятелей своих ищу.

– А лампу зажги, а? – из последних сил протянул хозяин, тыкая пальцем в посудный шкаф.

Егор, неспешно выбирая тактику, подошел к шкафу, посмотрел на полки, потом открыл дверцу, нашел лампу и зажег ее. Стало гораздо светлее, и к беспорядку сразу добавились пыль и грязь.

– Мне Анна Григорьевна сказала, что вы здесь главный лодочник, – нарочно полоснул он по больному, – может, приятелей моих видели?

– Анька?.. – Филимон издал многострадальный стон, поднялся, добрел до серых тюков, наваленных в углу, споткнулся и упал на них. – Анька… – пробормотал он жалобно, сел поудобнее и вдруг превратился в большого ребенка, у которого отобрали конфету в ярком фантике: глаза округлились, губы надулись и задрожали, пальцы сцепились на животе. – Всю душу она мне вымотала! Десять лет маюсь!

– Сочувствую, – ответил Егор. И, желая как можно скорее получить ответы на свои вопросы, перешел к делу: – К вам два мужичка недавно заглядывали? Один тощий, второй толстый. Ищу я их.

– Давай выпьем, а? За жизнь мою горемычную… – внезапно проныл Филимон, и стало понятно, как обманчива внешность, а грозные слова – лишь бравада. – Были, были твои друганы… триста рублей дали, – сразу признался он, морща крупный нос.

– А за что?

– А кто ж их знает! Добрые люди!

– Да ладно уж, – улыбнулся Егор.

– А я их на постой определил. Тебя как звать-то?

– Егор.

– Нормальное имя, нашенское! А выпить нету?

– Нет.

– А денег дашь?

– Дам.

– Молодец! Я тебе все расскажу!

Егора это вполне устраивало. Он спокойно сел за стол, надеясь, что алкоголь не возьмет верх и Филимон успеет поделиться информацией до того, как отключится. Не спать, Филимон, не спать!

– А им что нужно-то было?

– А хата как раз и нужна была, – лодочник развел руками, задел стопку журналов, и они по одному съехали на пол. – Народ кругом, отвлекают… А кто ж уединения не хочет? Я вот хочу! – Лодочник стукнул себя кулаком в грудь, закряхтел и каким-то невероятным чудом поднялся, вцепившись в спинку кровати. – Прыщавый говорит: «Где тут можно пожить спокойно?» А я говорю: «В лесу, само собой, дурачина ты этакий!», а он мне: «А где в лесу?», а я ему: «Да у лешего, конечно!» – Филимон притопнул, выдал развеселое «Эх, ма!» и выпучил глаза, вероятно, изображая страшного героя русских народных сказок.

Егор подпер щеку ладонью, прищурился, смерил лодочника взглядом с головы до ног и, опуская прелюдию, резко потребовал:

– Подробнее.

Вынул из кармана обещанные деньги, пятьсот рублей, и положил их на стол рядом со стаканом.

– Был в Ситниках мужик чудной, – лодочник потер руки и хихикнул, – за охрану это… окружающей среды выступал! Приезжие, как им, иродам, и положено, в озеро гадили – то взорвут чего, то мусора навалят… И он им, значит, тоже пакостил аккуратно… Защищал нашу природу. Мать! Герой! Мать! – Филимон затряс кулачищем в воздухе и, не удержав равновесие, бухнулся на этот раз на кровать – пружины охнули на разные голоса и затихли. Приземлившись на бок, он схватил подушку и негодующе бросил на пол. – Неудобная, зараза, колючая, как сто ежей!

– Дальше.

– Ну а потом этого мужика невзлюбили, однажды даже огрели дубиной по башке. Ха! Крепкая башка оказалась. И он ушел жить в лес. Природу любил, говорю, как я – море! И дом себе справил, и нужник, и баню – все как у людей! А в Ситниках редко появлялся, только к бабе своей и хаживал.

– Далеко его дом?

– Не-е, близко… Ох, уж эти бабы… – Филимон пригорюнился, видимо, вспомнив зазнобу Анну Григорьевну. – А потом он с ней, само собой, поругался! С бабой! Я же говорю – стервы! И…

– И? – поторопил Егор.

– И превратился в лешего, – тихо ответил лодочник и опять стал похож на большого ребенка. На его лице появилась блаженная улыбка, глаза восхищенно засияли.

«Надеюсь, – мрачно подумал Егор, – он не думает, что сейчас я начну читать ему сказки, а затем спою колыбельную?»

– В какого лешего?

– Самого настоящего! Косматого, с ветками на голове! И на теле тоже… ветки… И мои слова – истинная правда! Любой в Ситниках подтвердить может! Даже Анька моя подтвердит!

«Так, нужно сворачивать этот бред…» Егор полез за сигаретами, но остановился. За пепельницей пришлось бы идти к полкам, а глаз спускать с Филимона нельзя ни на секунду.

– Я бы хотел с приятелями повидаться.

– Так они велели не беспокоить их пока… сами объявятся, когда захотят…

– Уверен, мне они обрадуются. Где этот дом?

– Ты что, ты что! – замахал руками Филимон, делая героические попытки подняться. – Сам не найдешь, заплутаешь к едрене фене! И ямы там кругом…

– Какие ямы?

– Медвежьи, разумеется.

– Разве у вас тут водятся медведи? – «удивился» Егор.

– Не водятся, но Леший думал иначе, или… Я подозреваю, что копал он их для приезжих. Эх, он с какой любовью их копал! Четыре штуки наши деревенские парни нашли и засыпали, а две так и остались, о них только я знаю. Тс-с-с, – протянул Филимон, приставив указательный палец к губам, – тс-с-с… я их берегу, как историческую ценность, так сказать. Упадешь и шею свернешь! Точно! – Филимон раскинул руки в стороны и изобразил безвременно погибшую курицу, во всяком случае на большее поза и выражение лица не тянули.