– А по правде? – У меня скрутило живот. Очень не хочется это слышать, да как видно придется. Видно, что Лэндону тяжело.

– Целовались. Какое‑то время взрослые только посмеивались – мол, у Картера брючки узковаты и голос тонковат, и вообще он какой‑то… Ну, смеялись, и ладно. В общем, все всех устраивало, пока кто‑то не пустил слушок, будто бы Картер, мол, пробовал целовать и другого мальчишку, а паренек с нашей улицы пожаловался, что Картер пытался его лапать. И тут их всех словно прорвало.

У меня сердце упало, с непривычки затрясло. Меня давно перестали трогать события внешнего мира, да и внутреннего тоже, теперь же, когда появился Лэндон, я вновь стала чувствовать и переживать.

– А он правда это сделал?

Лэндон отчаянно замотал головой.

– Нет, он никогда бы до этого не дошел. Это все они, окружение. Распустили злые языки, брызгали ядом. Если у человека одна извилина, до него даже не доходит, что он в чем‑то не прав. Эти люди, они утверждали, что якобы… – Лэндон нарисовал в воздухе знак кавычек, – ничего не имеют против геев, лишь бы те их не трогали. Вот спрашиваешь у такого: «Ты – гомофоб?», так он спорит.

Знакомая история. Со мной учились подобные девочки‑Барби. Как только меня не обзывали, чего только не говорили. Причем, я думаю, они полностью сознавали, что делают. Из‑за того, что я смуглая, меня без конца спрашивали, с какой бензоколонки качает бабло мой отец, а он тем временем спасал их мамаш от рака кожи, потому что те слишком долго пекли свои попы на солнце.

– Так Картер превратился из всеобщего посмешища во вселенское зло. И понеслось! Это как охота на ведьм. Сколько мальчиков отиралось в его компании? Скольких он пытался облапать из тех, кто катался с ним на велосипеде? А к скольким раздолбаям он домогался, помогая им долгие годы с домашкой? Больше не было никаких обвинений, а тот мальчик, которого он будто бы лапал, признался, что на клевету его подбил старший брат, которого Картер конкретно «вымораживал». Но что толку? «Голубизна» Картера стала притчей во языцех. Отец стал срывать на нем злобу. Когда шепоток за спиной превратился в откровенные вопли, а на стене их дома кто‑то написал три больших черных буквы, у папаши лопнуло терпение. В ту ночь мы с Дакотой с трудом оттащили его от сына, а с утра Картер не явился в школу.

У Лэндона срывается голос, и я пересаживаюсь к нему на колени. Он прижимает меня к себе, словно ищет некое утешение. Я сижу, отирая слезы со щек, сама не заметила, в какой момент они потекли. Слишком живо представилась эта картина. Помню ночь, когда Дакота забилась под кухонный стол. Не повезло девчонке.

– Мы вернулись домой и нашли его. – Лэндон прокашлялся, я обхватила его руками, прижала к себе покрепче. – Мне пришлось силой вытаскивать Дакоту из комнаты. Она ругалась, била меня, вообще была не в себе. Орала. Боже, как она орала. Потом приехала полиция, и его увезли. Он повесился, весь в ссадинах и синяках от побоев.

Лэндона передернуло, а я рыдаю, зарывшись в его волосах. Неудивительно, что они оба такие. Не будь у нее тогда Лэндона, вообще непонятно, во что бы она превратилась.

– Прости, мне очень жаль, очень. – В исступлении тру его спину, сто раз пожалев, что извлекла эту правду на свет божий. Мне и в страшном сне не могло такое привидеться. – Извинениям нет конца. Сердце кровью обливается, что испытывал паренек из‑за того, что он целовался «не с теми». Самоубийство само по себе ужасно, а когда кончает с собой подросток – с этим вообще тяжело примириться. Когда ты молод и юн, тебе все кажется важным, и любое несчастье – конец света.

– Чш‑ш. – Лэндон поглаживает меня и утешает. – Чш‑ш, не плачь. Все пройдет.

Он меня утешает? Приподнимаю за подбородок его лицо, заглядываю в глаза.

– Мне никогда до тебя не дорасти, хоть тысячу жизней проживи.

Он крепко прижимает меня к своей груди, и постепенно нисходит понимание того, что я влюбляюсь в него. И от этой привязанности не отвертеться, даже если он не полюбит меня в ответ.

Лэндон

Ко мне поехали на такси. Нора притихла и словно просветлела душой. После неловкого прощания со Стейси и ее мужем даже мне стало как‑то веселее. Разговор на крыше принес облегчение. Стена, что была между нами, стала как будто бы ниже, хотя и не исчезла совсем. Чем лучше я узнаю Нору, тем сильнее понимаю: мы с Дакотой были слишком юны для таких отношений. Между нами была просто удобная взаимозависимость. Впрочем, что бы ни случилось, я всегда приду ей на выручку. И даже Нора стала проще на это смотреть.

Я рассказал ей о худшем дне своей жизни, и это нас будто сроднило. Почему, чтобы сблизиться с человеком, надо переложить на него частицу своей беды? Беда – не самое ценное подношение. Лучше, наверное, переживать в одиночестве.

Впрочем, кто его знает. Я часто вспоминаю тот день, но почему‑то легче не становится. Если бы не трагическая гибель Картера, из меня получился бы совсем другой человек. Все мои представления о горестях и потерях перевернулись в одночасье. Я понятия не имел, что такое настоящее страдание и настоящий кошмар. Кошмар и страдание – это когда в твоих руках на холодном линолеуме бьется обезумевшая от горя Дакота, а из соседней комнаты выносят неподвижное тело ее брата.

Дакоту так трясло, что врачам пришлось колоть ей успокоительное. В ту ночь она спала в моей постели, прижавшись к моей груди, и сердце ее разрывалось на части, когда она, в очередной раз проснувшись, понимала, что все это не сон.

Я обнимаю Нору и чувствую, как ее трясет. Вряд ли стоило все ей рассказывать, тем более с такими подробностями. Скорей бы забыть о том злополучном событии. Однако время идет, а воспоминания по‑прежнему свежи.

Мы удаляемся от Манхэттена, и кажется, что больше становится расстояние между мной и Норой. То, что случилось на крыше, нас сильно сблизило. Надолго ли этого хватит в ночи вдали от сверкающего огнями города? Наверное, в темноте проще спрятаться друг от друга.

– Прости за истерику, – прерывает молчание Нора.

Мы подъехали к дому. Она высвобождается из моих объятий и не спеша выходит из машины. Тихая бруклинская ночь просачивается в наш уютный манхэттенский кокон.

– Ничего страшного. – Я пожимаю плечами, пытаясь ее хоть капельку успокоить. Судя по ее лицу, не подействовало. – Зайдешь ко мне?

Она кивает, и я беру ее за руку.

Тут раздается судорожный вздох, и из темноты доносится голос Дакоты:

– Ты весь день не брал трубку.

Нора отпускает мою ладонь. С приступочка у стены встает Дакота. Она теребит в руках зеленый лист, отщипывает от него лоскутки, роняет их себе под ноги.

– Откуда ты взялась? – Хорошо бы нам втроем спокойно, цивилизованно поговорить. В магазин, расположенный под моими окнами, заходит компания молодых людей, я провожаю их взглядом до прилавка. Сегодня работает Эллен. Как видно, она одна. Я слежу за парнями и попутно наблюдаю за двумя девушками. Нора стоит позади меня, отвернулась. Дакота не двигается с места, тормошит в руках листик. Интересно, как примет ее Нора после сегодняшних откровений? Может, будет немного терпимей?