– Тихо, – прошипел Данглар.

– Но тем не менее, – продолжал Шато, выдыхая дым, – вы в своих подозрениях зашли еще дальше. Вообразили, что старик извратил мою личность, словно кузнец, деформирующий железный прут. И что я настолько вжился в роль “избранника”, которую он на меня навесил, что по сей день воспроизвожу, так сказать, разрушительную модель поведения Робеспьера. И что это я уничтожил членов моего собственного Конвента. Так вы думаете. И вот тут, комиссар, вы заблуждаетесь.

Шато сжимал и разжимал пальцы на груди, сминая намокшее кружевное жабо, словно хотел ухватить или погладить что-то. Адамберг уже накануне заметил у него этот судорожный жест. Кулон, предположил он, талисман, портрет матери, несколько волосков.

– Почему же, обладая “щитом”, доставшимся вам от матери, вы все же основали Общество и выбрали себе ненавистную роль?

– Я с пятнадцати лет умею блестяще перевоплощаться в Робеспьера. Даже после смерти деда этот персонаж неотступно преследовал меня, контролируя все мои слова и действия, он установил за мной слежку и не отпускал ни на шаг. Тогда, развернувшись, я столкнулся с ним, так сказать, лицом к лицу. Лицом к лицу, комиссар. Мне не терпелось поставить точку, расквитаться с ним. И я вцепился в него и не отпускал, беспрерывно играя его. Теперь уже он мое творение, а не я – его. Пришла моя очередь дергать за ниточки.

Адамберг покачал головой.

– Мы оба устали, – сказал он, садясь, и раздавил в пепельнице окурок.

– Устали.

– Ваши партнеры-основатели, как их там?

– Блондин и Брюнет.

– Блондин и Брюнет в курсе всего этого?

– Что вы, еще чего не хватало. Я бы попросил вас, если вообще имеет смысл просить о чем-то представителей правопорядка, так и оставить их в счастливом неведении.

Кромс не стал еще хорошим поваром, но прогресс был налицо. Баранья нога в его исполнении оказалась правильной средней прожарки, а консервированная зеленая фасоль – вполне приемлемым гарниром. Данглар щедро разлил вино, и прежде чем снова перейти к делу, Адамберг позволил себе спокойно поужинать. Его помощники поняли это и непринужденно болтали, перескакивая с одной темы на другую, чем привели в восторг Кромса, который не больше отца имел склонность к словесным поединкам. Да и Адамберг отвлекся от клубка водорослей, который оставался все таким же плотным и непроницаемым.

Они сели пить кофе у разожженного камина. Данглар слева, на своем обычном месте, Адамберг справа, закинув ноги на подставку для дров, Вейренк в центре.

– Ну, что скажете? – спросил Адамберг.

– Он показался мне вполне искренним, – сказал Данглар.

– Не более чем во время нашего обеда на набережной Турнель, – скептически отозвался Вейренк, – когда он скрыл от нас, кто играет Робеспьера. Впрочем, он не обязан был ставить нас в известность.

– Возможно, бутылка таит в себе и третью пробку, – сказал Адамберг.

– Попадаются бутылки и с девятью пробками, понятное дело, – сказал Данглар, подлив себе вина.

– Ну, вам они не страшны.

– Пробок я не боюсь, это верно. Они у меня выскакивают как чертики из табакерки.

Кромс, выпив лишнего, уснул прямо за столом, положив голову на руки.

– Он уверяет, что дергает за ниточки своего персонажа, – сказал Адамберг. – В смысле, играя Робеспьера, обыгрывает его. Но когда сегодня вечером он предстал передо мной в его облике, разъяренно выкрикивая “предатель”, “гнусный лицемер”, “бастард и сын народа”, не похоже было, что Шато правит бал. Как будто, стоит ему облачиться во фрак, в данном случае синий, который он надевал на праздник Божества…

– Верховного Существа, – поправил Данглар.

– Он как будто, – продолжал Адамберг, – утрачивает герметичность и буквально впитывает своего персонажа, совершенно не контролируя его. Робеспьер чувствует себя в нем как дома, и тогда Франсуа Шато исчезает. От него ничего не остается. Хотя он пытался убедить меня в обратном. И вот тут он опять солгал. А при этом он явно страдал. И на его улыбку больно было смотреть.

– “На его улыбку больно смотреть. Его страсть, определенно выпив у него всю кровь и иссушив кости, пощадила только нервную систему, он похож на кота, которого когда-то утопили, а затем гальванизировали, или, возможно, на рептилию, которая вдруг замирает и взвивается с чудовищной грациозностью и непередаваемым взглядом. И все же не следует заблуждаться, он вовсе не внушает ненависти; мы испытываем к нему болезненное сострадание, смешанное с ужасом”[8], – процитировал Данглар.

– Это про него?

– Да.

– Как тебе пришло в голову заняться именами его семейства? – спросил Вейренк.

– Я подумал, что, раз Шато настолько проникся образом своего героя, тут не обошлось без родственных связей. Тогда я еще не знал, что у Робеспьера не было детей.

– Да, он не оставил потомства, – подтвердил Данглар. – Женщины и вообще все, что имело хоть какое-то отношению к сексу, приводило его в ужас. Вследствие чего, даже не отдавая себе в этом отчета, он и выработал столь часто упоминаемое им понятие “порока”. В шесть лет он потерял мать. Правда, она мало уделяла времени маленькому Максимилиану, постоянно беременела, а потом умерла при родах. После ее смерти образцовый отец и хороший адвокат из Арраса дома почти не появлялся и в итоге вовсе исчез, бросив четверых детей. В шесть лет Максимилиан стал главой семейства, не получив ни грана любви. Говорят, ребенок буквально окаменел, и никто никогда не видел, чтобы он играл или смеялся.

– По-моему, это описание подходит и к Шато, – сказал Вейренк.

– Даже очень подходит.

– В обнаженном виде, – сказал Адамберг. – Я хочу сказать, когда он сбрасывает оболочку Робеспьера, Шато кажется скорее асексуальным.

– Если бы Робеспьеру на жизненном пути не подвернулась Революция, – сказал Данглар, – он, возможно, будучи незаметным адвокатом в Аррасе, и правда был бы похож на нашего Шато. Одаренный, зажатый, экзальтированный, не умеющий выразить свои чувства. Он ни разу не смог подойти к женщине. А уж видит бог, они безумно его любили. Но потомства нет. Ни его сестры, ни брат не продолжили род. Может, Максимилиан и согрешил пару раз, пусть даже всего один раз, прежде чем стать Робеспьером. Но вряд ли.

Данглар задумчиво замолчал и нахмурился, напоминая застывшего в нерешительности, недовольного и настороженного зверя.

– Черт возьми, – сказал он. – Шато! Нет, нет, ничего сейчас не говорите, а то я забуду.

Майор прижал бокал к губам, прикрыв глаза.

– Вот оно, – сказал он. – Помните ту историю про слухи. Я совершенно выбросил ее из головы. Она чуть было не ускользнула от меня, как кошка в саду.